Харченко Слава

Kharchenko Slava
Я посещал четыре школы, и везде ко мне относились хорошо, наверное, потому что я отлично учился и всем давал списывать, но почему-то в пятом классе в 26 школе ко мне привязался Яковлев и не давал прохода: мальчик моего роста и моей комплекции. Был он яростен и жесток, непонятен и страшен для меня.
Он всегда приставал с какой-то кодлой, иногда при девчонках и прилюдно издевался: отвешивал оплеухи и пинки, плевал на ботинки, один раз выбросил мой дневник в окно, и мне пришлось под свист и улюлюканье спускаться с третьего этажа и искать его в белом камчатском снегу, пахнущем вулканическим пеплом.
Я боялся Яковлева, как травоядный заяц боится зубастого хищника, и чем больше я пытался его обходить или не замечать, тем пуще он издевался надо мной, а самое главное он так плохо учился, что мои решенные домашние задания ему были абсолютно не нужны.
Наверное, это могло продолжаться вечно, но однажды меня задел кто-то из его сопровождающих, кажется Андрей, абсолютно мычащее и забитое существо и именно это меня и возмутило больше всего. При всех я побоялся дать ему отпор, но когда Яковлев отошел покурить, я отвел Андрея на пожарную лестницу и избил.
Когда Яковлев вернулся, на лице Андрея горел фингал, а одноклассники с каким-то восхищением и почему-то ужасом смотрели на меня. Даже наш учитель математики, мой первый наставник, давший мне дорогу на мех-мат МГУ как-то недоверчиво и странно посмотрел на меня, словно мне нужно было стыдиться того, что я сумел постоять за себя.
Этот всеобщий интерес сыграл со мной злую шутку. Мне вдруг стало казаться, что я смогу замахнуться на самого Яковлева, что я смогу вызвать его на драку, которые происходили на пустыре за школой. Все собирались в круг и следили за боем до первой крови.
Но Яковлев просто рассмеялся. Он взял меня на перемене за ухо и дал под дых, а потом еще и пнул, и я, как обычно, даже не попытался ему ответить, хотя только что час назад избил Андрея.
Я не знаю, чем бы все закончилось в 26 школе, но уже через месяц мои родители переехали в другой район и Яковлева я больше не встречал.

Kharchenko Slava
То, что между ними произошло, стало для всех неожиданностью. Все-таки разница в тридцать пять лет, у него жена красавица в Америке, четыре ребенка, а Тася обычная, хотя восемнадцатилетняя и спокойная, но вот промелькнуло и все.
На фестивале кинематографистов в Ялте народу набилось много, со всего мира. Из-за границы приехали эмигранты. Набережную посмотреть, в горы подняться, море ножками пощупать, из окна гостиницы плюнуть, вдохнуть запах йода и Родины.
Карим уезжал в Израиль в семидесятые, потом в Бостон перебрался, потому что в СССР ему работать не давали. В Америке он знаменитым не стал, но его фильмы, снятые в Массачусетсе об ушедшей советской юности с успехом шли в Москве и Питере и эхом прокатывались по фестивальным площадкам, благо, что существовало много киношных фондов, а кое-что он создавал на свои деньги агента недвижимости.
Добродушный и открытый, радостный и веселый, распахнутый и душевно щедрый. К нему тянулись люди, он любил человеков, да и те отвечали ему взаимностью, особенно молодежь.
В тот вечер в кругу теплой и разноязыкой компании они сидели друг против друга, спорили, дурачились, выпивали терпкий крымский портвейн «Ливадия». Говорили о Феллини, Кислевском, Тарковском, братьях Коэнах и возникла не то чтобы какая-то светлая и непонятная связь, но Тасино подобострастное и юношеское отношение снизу вверх (хотя фильмов Карима она не видела) вылилось в долгую прибрежную прогулку до рассвета.
Он о чем-то шептал, шептал, шептал. Она смеялась и кокетничала. И этот расстеленный пиджак и эта нечаянно упавшая звездочка, стихи и объятия сделали свое дело, а о беременности Тася сообщила Кариму по электронной почте.
Азадов писал жаркие письма поддержки, но в каждой строчке и в каждой букве сквозила предопределенность: семья, дети, съемки, съемки, денег нет, денег нет. Но каждый раз, когда Карим прилетал в Москву, то приезжал в Отрадное, привозил подарки, всех целовал и повторял:
— О, моя Каримовна!
— Дай я Глашу потенькаю!
— Прости меня, прости!
Потом долго стоял на коленях, бодая пол как дьячок, и в слезах и соплях уезжал в Бостон массачусетским приведением.
Тася сначала боялась Азадова и даже немного ненавидела, все-таки воспитывать в одиночку ребенка тяжело, но потом, посмотрев его фильмы, и измучившись каримовской удаленной теплотой, она если не простила Азадова, то смирилась с ним. Так принимают непутевого своевольного кота. Сирого, убогого, но своего.
И даже когда ей встретился Свиридов: смешливый, упрямый следователь из Болышево, поселившийся в ее квартире незаметно, но навсегда, сделавший ремонт, починивший папин автомобиль и вывезший ее с Глашей в Турцию, она не изменила своего отношения к Азадову. Свиридова она любила, как любят теплый ужин, ровный и не качающийся стол, тиканье ходиков с кукушкой, а Кариму оставила дальний и незаметный, но очень важный угол, в котором хранилась старая заношенная бабушкина рухлядь.
Несмотря на ворчание Андрея Свиридова Тася раз в два-три года встречалась с Каримом и брала на эти встречи Глашу. Каждый раз Азадов стоял на коленях и повторял:
— Прости меня, прости меня, Тася. Я погубил тебя!
Потом он вставал, отряхивал брюки и вел всех в кино, иногда даже на свое, но надо признать, что с годами он стал снимать все реже и реже.
Но главное заключалось в том, что между Азадовым и Глашей выросло какое-то глухое отторжение. Хотя Карим и должен был восприниматься ею, как счастье, приносящее необычайные вещи и выполняющее самые замысловатые требования дочери, но Глаша в какой-то момент, уже в подростковом возрасте, стала относиться к Кариму как к чему-то навязчивому, а понять его фильмы она еще не могла или специально не хотела.
Двадцатилетия Глаша ждала радостно и нетерпеливо. Когда Карим в очередной раз прилетел из Америки, она показала ему свой новенький паспорт. Там было написано вместо Глафира Каримовна Азадова — Глафира Андреевна Свиридова, и Азадов больше не появлялся в Москве.
Только в Тасином сердечном чуланчике он и остался, но это был такой отдаленный уголок, что поверить в это стало невозможно.

Kharchenko Slava
В деревне от котят избавлялись, поэтому кошка Марыська забивалась в самую дальнюю поленницу, чтобы бабушка не могла достать потомство из-под тяжелых березовых обрезков.
Когда котята появлялись на свет, то дед и бабка прислушивались, откуда идет звук, но котята, наученные Марыськой, сидели молча: не мяукали, не пищали и не ворчали. Но все равно человеческая хитрость брала верх: за кошкой внимательно наблюдали. Котят находили в дровах и доставали на свет, оставляя только одного, чтобы кошка не ушла из деревенского дома и продолжила ловить мышей.
В этом году котят было пятеро. Все черно-белые, а один серый с неестественно загнутой вниз лапой, и даже я восьмилетний понял, что именно этот котенок не жилец.
Дед мог бы все совершить в ведре с водой, но застеснялся меня, сопливого внука, и когда Марыська побежала к совхозному коровнику (доярки ее иногда баловали молоком), а я спал в прохладной комнате на диване, понес котят к протоке.
Дед в задумчивости вернулся через полчаса, в руках у него сидел тот самый серый котенок-инвалид. Дед посадил его в центре деревянного настила, котенок, ничего не понимая и дрожа, смотрел на деда, потом описался и притих. Бабушка вышла на крыльцо, недоуменно выставила руки в бока и вопрошающе разглядывала деда.
Тот вытащил из кармана беломорину, размял ее между пальцами, закурил, дым повис над верандой, было безветренно.
— Рука дрогнула, этого не смог, — произнес дед и перекрестился.
— Сам с ним будешь возиться — бабушка развернулась и пошла на летнюю кухню, открыла газ из баллона и стала жарить бледно-зеленые ароматные кабачки.
Радостный дразнящий запах поплыл по двору, из будки вылез рыже-коричневый кобель Мухтар и, пуская слюни, уставился на котенка. Откуда-то из зарослей красно-белой еще не поспевшей клубники появилась Марыська и стала облизывать инвалида. Котенка назвали Заморыш.
Когда Заморыш был маленький, то его уродство не бросалось в глаза. Котенок гонял по двору фантики от конфет, фыркал на Мухтара, запрыгивал на рябину, но, повзрослев, стал сильно припадать на больную ногу, и мне уже стала казаться, что дни его сочтены, но приехала из Москвы двоюродная сестра Лизка.
Рассмотрев Заморыша вблизи (нам он в руки не давался), Лизка сказала, что котенку мешают ходить когти на больной лапе. Когти вылезли и впились в подушечку. Лизка села на двухколесный велосипед «Орленок», засунула Заморыша в стальную сетку для яиц и отвезла к ветеринару, где ему за три рубля удалили на этой лапе когти.
Бабушка долго рассматривала, привезенного от врача Заморыша, потом поправила слезшую на глаза сиреневую косынку и сказала:
— Совсем бесполезный.
Через год дед по весне купил желтых пушистых цыплят и посадил их в сарае, в загон, проведя внутрь две двухсотваттных лампы для обогрева. Цыплята трещали и пикали, как заведенные, пили чистую воду из колодца, клевали сладкое пшено и овальную пшеницу.
Все было бы хорошо, но в сарае завелась крыса. Она приходила по ночам, прогрызала загон и уничтожала цыплят. Иногда для потехи откусывала цыплятам ноги, и их бесполезные, но живые тушки находил по утрам дед, чертыхаясь и матерясь.
Дед поставил охотничий капкан, создал самодельную ловушку из осиновой колоды, но хитрая крыса продолжала портить цыплят, избегая возмездия.
Тогда в сарай посадили Марыську, но та как-то похрипывая и скуля, каждый раз убегала, видя или чувствуя крысу, словно мстила нам, людям, за всех утопленных нами котят.
Крысу поймал Заморыш. Он не превратился за год в статного широкогрудого кота, но как-то влез в этот сарай и буквально через десять минут без когтей на одной лапе вытащил крысу за загривок наружу, и дед, светясь и улыбаясь, разрубил крысу штыковой лопатой.
Я, девятилетний, потом сидел на крыльце и наблюдал, как дед закапывает останки крысы под рябиной, а Заморыш довольно умывается в дальнем углу деревенского двора и мне, казалось, что Заморышу очень нравится жизнь.

— Он стучит в окно каждую ночь.
Я смотрел на бабушку и не мог понять, кто может стучать по ночам в окно ее комнаты. Сначала я думал, что это голуби или воробьи, но Вера Петровна уверяла меня, что это стучит он.
Я думал, что кто-то нас разыгрывает, какой-нибудь горестный выпивоха, или смешная брошенная старуха, или кошка лезет в форточку украсть чего-нибудь с кухни, все-таки первый этаж, но бабушка, как заведенная повторяла:
— Это он лезет, он! Всю жизнь мне испортил и сейчас пришел, к себе зовет.
За полгода до автомобильной аварии дед Андрей ушел из семьи к соседке, оставив Веру Петровну одну с двумя детьми. За неделю до смерти вернулся, но бабушка его не простила. И когда склонилась над гробом и целовала деда, одетого в военную парадную форму, то все равно мужа не простила. Не голосила как все на похоронах, не проронила ни слезинки.
Все мое детство, а было оно счастливое и радостное (сбор земляники, ловля серебристого чебака в речушке, парк аттракционов в городке, кошка Марыська и кобель Мухтар) она нет-нет, но и повторяла, что мой погибший дед Андрей, хоть и прошел вместе с нею всю войну от финских болот до кровавого Берлина, был существом никчемным, безалаберным и ненадежным.
Приходил со службы поздно домой, а работал он милиционером, и, завалившись пьяным, не раздеваясь в постель, совершал свое нехитрое дело и тут же, часто не поужинав, засыпал.
День деда, как участкового, начинался с того, что он обходил хаты станицы, заходил в гости. Одиноких женщин после войны много. И Андрея Платоновича обхаживали, ему наливали, отчего дед почти никогда не отказывался, да и погиб, честно говоря, сев в автомобиль к пьяному водителю, спешившему на свадьбу в Абинск. Если эти рабочие измены Вера Петровна как-то, скрипя сердцем, деду прощала, то уход на полгода в другую семью простить не смогла, точнее, не успела.
Возможно, если бы он погиб не так быстро после своего возвращения, или же Вера Петровна кого-нибудь себе нашла после смерти мужа, то простила бы Андрея Платоновича, а так эта скоропалительная смерть только усугубила ее чувства. Вера Петровна посчитала аварию не меньшим предательством, чем измену.
Сегодня, ярким и солнечным утром, ко мне приехала сестра. Мы усадили Веру Петровну в коляску и повезли в Люблинский парк. Стройные величественные тополя зависли над нарядными ровными дорожками, одетыми в бетонную плитку.
«Пью-пью» — поют птицы.
Сестра поправляет бабушке шарфик.
— Всю жизнь испоганил, — шепчет Вера Петровна.
— Отпусти его, — вдруг говорит сестра. Я закуриваю сигарету и отхожу в сторону, чтобы дым не шел на коляску.
— Как? — громко и внятно спрашивает Вера Петровна.
Темнеет, идем домой. Покормив Веру Петровну и посмотрев по телевизору Соловьева, ложимся спать.
Ночью в два или три часа бабушка начинает стонать и что-то странное бормочет. Я встаю с кровати и гляжу на ее лицо:
— Сегодня не стучит, — говорит Вера Петровна.

1.
У него, у Павлика, хрустальный дом стоял на холме, прямо по Высоцкому. Я мало кому завидую, это мне не свойственно, но тут что-то зловещее шевелилось в душе. На самом деле у дорогого величественного и шикарного таунхауза просто была одна стеклянная стена от пола и до потолка.
Если проснуться в пять утра, сварить бодрящий пахучий пьянящий кофе, развалиться в кресле напротив стены, то хорошо понаблюдать, как жгучее розоватое пузатое солнце выползает лесным неведомым жуком из ледяной кромки Финского залива на стеклянное холодное небо.
Потом можно открыть зевотный скрипящий холодильник, медленно и неторопливо достать собачью еду и, накинув старую ватную прожженную телогрейку, выйти в звенящий холодный двор, вылить мутное тягучее варево в собачьи миски, приказать кавказским овчаркам: «Есть», — и наблюдать, как две довольные остроносые раскосые морды уткнулись в небрежном чавканье в алюминиевые окружности.
После кормления псов радостно спускаешься к воде. Окунешь носок резинового, болотного сапога в желтую, слепящую воду, наклонишься куда-то вниз, наберешь в ладонь сладкую зыбучую влагу и брызнешь себе резко и весело в лицо: «Здравствуй, мир!»
Как же Павлик с женой Ирой впахивали!
Хотя он и до Иры жил непросто. Зачем-то после армии в девяностые, когда все дороги открыты, можно и в милицию пойти или в бандиты или в техникум радиотехнический устроиться, эмигрировал в Испанию. У него дед-республиканец из Теруэля после поражения интернациональных бригад в тридцатые бежал в СССР и, хотя и сгинул где-то на севере в Гулаговском безвременье, но бумажные следы от него остались в архивах, и поэтому общество дружбы Испания-Россия приняло Павлика с распростертыми объятьями.
Только объятья объятьями, но после окончания срока действия социального пособия делать особенно нечего. Все эти los ni;os, las ni;as и la polic;a испанские хороши, когда у тебя монеты в кармане звенят. А так скреби метлой улицы, выгребай мусорные бачки или охраняй капиталистическую собственность. И вот когда Павлик просто орудовал веником и лопатой, то никаких душевных проблем не испытывал, а в момент трудоустройства по дружеской протекции на должность сторожа яхты почувствовал такую классовую болезнь к обладателю пятнадцатиметровой роскошной белозубой красавицы, что решил все бросить и вернуться домой. Ибо ходить бесконечно взад-вперед около чужого богатства русскому сердцу невозможно. Пробирает на буйные действия и грабительские философские мысли.
Это решение вызрело в нем не сразу, подспудно, а тут он еще встретил на набережной Барселоны Ирину Хрусталеву. Мне кажется, Хрусталева сама хотела остаться в Испании, но ее папа имел странные связи на таможне РФ, поэтому можно было поставлять испанский хамон и сыр-пармезан прямо в сердце города-героя Санкт-Петербурга.
От этих связей экономических возникло решение вернуться в Россию, и бизнес Ирины с Павликом расцвел. Павлик отвечал за поставку продуктов из Испании, а Хрусталева с отцом обеспечивали беспроблемное пересечение границы и продажу товара через основные торговые сети северной столицы.
Ирина легкая милая и воздушная девочка. Стройная, как ягодка земляничка, может не очень красивая, но фигура ее такая тонкая, дребезжащая и восхитительная. Павлику всегда хотелось носить Ирину на руках, что он и делал в первое время, даже когда Хрусталева была беременна.
А уж когда она родила ему девочку-красотку Оленьку, теплый белобрысый аленький цветочек, то счастью Павлика не было конца. Он сажал девочку-радость на широкие борцовские после спецназа плечи и носил по квартире тестя из конца в конец, напевая, как дюжий раскрашенный латиноамериканский певун: «Йо-йо-йо-йо-йо!». И это «Йо-Йо» и это галактическое чувство себя-отца так увлекало Павлика Мамаева, что казалось жизнь — это ковер-самолет. Скользит он над безбрежными просторами не только Родины, но и Западной Европы и грозит принести тебе безмерные наслаждения на годы вперед, навсегда, на всю оставшуюся жизнь.
Вот тогда-то, когда Оленьке исполнилось пять лет, хрустальный дом и появился. Сначала Хрусталева и Мамаев купили участок для стройки в Сестрорецке. Но оценив обстановку и поняв, что доходы все растут и растут, а возиться со строительством не хочется, да и времени ни у кого нет, они, даже не продав приобретенной земли, взяли в ипотеку дом со стеклянной стеной на возвышенном и румяном холме, возле Финского залива, у самой хрустящей и прозрачной воды.
От этой покупки, от этого тяжелого бремени, а ипотека это всегда суровое испытание, жизнь их стала важной и натруженной, отчего у Павлика начался бесконечный бег с препятствиями, словно ты снова в учебке ползешь на пузе с автоматом Калашникова в зубах и каждое мгновение ожидаешь грозного и ненужного рыка идиота сержанта.
Каждое утро Павлик и Ирочка вставали в пять, завтракали поджаренным хлебом и воздушным мармеладом, кормили голодных и, честно скажем, злобных собак, садились в мощный внедорожник и неслись, как бегуны марафонцы в Питер, по пути завозя Оленьку в детский сад. Потом их ждал многоголосый развязный и натруженный офис, мышиные бега и трудовая возня, обед в пятнадцать минут, никакого курева, фитнес-клуб по вечерам и домашняя финская сауна. Их день приобрел очертания непрекращающегося и мучительного круга, по которому движется однообразный механический детский паровозик, готовый крутиться вечно и бестолково. Ложились спать они в десять и сразу засыпали, выпив на ночь по стакану красного бодрящего сухого испанского вина кровавого и хмельного. Так спят солдаты, так спят шахтеры или подводники.

2
Андрей Слепцов дружил с Павликом Мамаевым с детства (они жили в одном каменном колодезном дворе, ходили в одну среднюю обычную зеленую школу), и эта связь значила для них намного больше, чем дружеские отношения, потому что порождала не просто сцепку, а приобретала вид зависимости.
Было в этой дружбе что-то опасное, потому что всегда казалось: Мамаев сейчас взорвется, и ошметки и осколки полетят во все стороны, и даже такой спокойный и благонадежный человек, как Андрей не сможет ничего предпринять.
Если Павлик попал в армию, то Слепцов отучился в политехническом институте, в который они поступили совместно, но щуплый жердеобразный Андрей имел склонность к инженерным наукам, а Павел скорее нет. Точнее Мамаев просто любил хорошо проводить время, бродить по закупоренным гранитным набережным Невы, развесело плевать в серебряные фонтаны Петергофа, глазеть (и не только) на девушек, в то время когда Слепцов корпел над чертежами и нудно изучал физику и математику.
Мамаева, раз за разом попадавшего в какие-то смутные запутанные происшествия, всегда выручал Слепцов. Но однажды после откровенной и ненужной ножевой драки с южанами на Марсовом поле ничего поделать стало невозможно, и жесткая и откровенная бумага попала в деканат института, отчего собственно Павлик и попал на Кавказ в зону боевых действий, правда они уже почти закончились. Мамаев всего лишь водил гуманитарные конвои по аулам и наблюдал, как горластые и недобрые чеченские женщины плюют ему вслед, а голодные злые, но гордые чумазые подростки кидают горную породу в спину.
«Стрельну», — думал Павлик, — «стрельну», — но автомат так использовать и не удалось, хотя такое желание конечно присутствовало.
После армии Мамаев со Слепцовым любили сидеть возле университета и наблюдать, как белые веселые кораблики стремят по фарватеру реки, а на них сидит развеселая подвыпившая публика в бордовых пиджаках и золотых цепях, и если Андрею как-то себя реализовать удалось (он устроился в Ленэнерго и даже зачем-то купил байк и разгуливал в коже), то Павлик, как уже говорилось, уехал в Барселону и это расставание было болезненным для обоих, потому что, в конце – концов, они были друзьями, а не просто ненужными и пустыми знакомыми.
Я хорошо помню тот снежный и постылый день. Над зданием аэропорта Пулково вился молодцеватый триколор, розовые пузатые снегири сидели на разлапистых пушистых елках, Павлик зачем-то перед вылетом жевал жгучее ленинградское мороженое (на память, наверное), а закованный в заклепки Андрей смотрел на него, не мигая, и размышлял: «Зачем и к кому ты едешь, там пустота».
Павлик доел мороженое, выкинул белесую деревянную палочку в мусорный контейнер и медленно и степенно пошел на таможню. Андрей помахал ему рукой в перчатке без пальцев, вышел на улицу и уселся на спортивный байк, даже не обернулся. Зачем оборачиваться.
Когда Мамаев возвратился в Россию с Хрусталевой, Слепцов его тоже встречал, и мне показалось, хотя Паша ничего и не заметил, что Андрей очень долго и въедливо смотрел на Ирину, словно примеривался, что случится дальше и будет ли жизнь его друга прекрасна, прозрачна и радостна, но возможно мне это показалось. Ведь Слепцов просто духовный человек. Над его открытым и ясным лбом всегда висел как бы церковный нимб. Это сияние возможно меня и смутило, буддистскими практиками Андрей занимался уже тогда, может мода, может на самом деле зов сердца.
Что бы в тот миг ни произошло, но жизнь их покатилась стремительно. Я говорю их, потому Слепцов стал частым гостем в хрустальном доме Павлика.
Почти каждые выходные они (Ира, Паша, Андрей, Оленька, сука Герда и кобель Примус) сидели на берегу Финского залива и жарили шашлыки. Загадочный синеватый пахучий дымок вился над мангалом, шипела поджаренная баранина, рекой лилось красное сухое испанское вино, маняще звучал сладковатый голос Хулио Иглесиаса, прыгали грудастые коричневые воробьишки и воровали со стола крошки армянского лаваша, Оленька ходила у воды и кидала камушки, садилось зачарованное лучезарное светило.
Жизнь — прекрасна!

3
Когда это началось?
А бог его знает. Наверное, это был восхитительный негромкий душевный вечер. Когда разговоры ни о чем льются плавной безмятежной рекой. Когда пыхтит сауна, и все уже готовы принять обволакивающие теплые процедуры. Но, скорее всего, это был день, потому что иначе Павлик этот злосчастный клетчатый невесомый шарфик на шее Андрея не разглядел, а тут он обратил внимание и понял, что это тот самый элемент гардероба Хрусталевой, который он подарил ей на Восьмое марта. А теперь он, значит, красуется на длинной и почему-то, как показалось Мамаеву, костлявой шее Слепцова.
«Может он заболел», — подумал Пашка, — «и она ему дала?».
«Но шарфик шелковый, он не греет».
Кожаный Слепцов, стоящий у монструозного стального байка, достал из-за пазухи скорченный мятый платочек и вытер зеленые жидкие выделения, провисшие на его носу, и зачем-то сказал:
— Весна.
— Весна, — повторил Пашка.
В марте всегда хочется счастья. Счастье — это услужливый метроном, отсчитывающий деления жизни направо и налево кому ни попадя, только и следи, чтобы уловить момент, а не то суровая стрелка вернет всё назад.
Павел в принципе не обратил на это событие внимания, но иногда, когда наступала ночь или Ирочка засыпала на диванчике в гостиной, он склонялся над ее скуластым веснушчатым лицом и думал, что что-то ему стало мешать. Какая-то странная и необъяснимая особенность появилась в его крепком мужицком организме, и теперь не дает ему покоя, как глупые и беконтрольно плодящиеся тараканы на блестящей дорогущей итальянской кухне. Вроде и избавиться от них надо, но ничего не получается. Не помогают ни новомодные китайские средства, ни проверенные вековые дедовские способы.
Однажды Павел приболел. Ему еще хватило сил спуститься к воде и накормить Примуса и Герду, но потом прошиб пот, подогнулись мощные тяжелые ноги, и Мамаев прилег на кровать, не поехав с Хрусталевой на работу. Она сама завела Джип, сама вывела машину на трассу и сама отвезла Оленьку в садик.
Мамаев грузно лежал на кровати и тупо переключал каналы телевизора. Кругом шел позор. Ненужная и бессмысленная речь ток-шоу полная крика и ругани с трудом проникала в его отяжелевшую оттемпературенную голову, и Павлу стало казаться, что на телевидение проникли какие-то злосчастные и отъявленные тролли, и даже детский канал «Карусель» не может передать ему так необходимые радость и любовь.
Павел выключил черный ящик и полез в компьютер. Хрусталева забыла свернуть социальную сеть и ему раскрылась какая-то загадочная переписка с незнакомцем-удавом (на юзерпике красовалась змея), в которой Ирочка сообщала, что грязный пес заболел.
— Что с Примусом, — подумал Мамаев.
Потом Хрусталева еще что-то сообщала про грязного пса, и Паша даже встал и измученный и дрожащий, в ознобе побрел во двор до собачьей будки, но кобель Примус, звонко лая и повизгивая, выскочил из конуры и уткнулся мокрым носом ему в колени.
— Лежи, лежи мальчик, — сказал Мамаев, погладил собаку за ушами и вернулся в дом. Потом он опять полез в компьютер, но будучи человеком в общем-то компьютерно безграмотным как-то неудачно свернул окно, и вся эта чудовищная переписка закрылась и больше не отображалась на экране. Он только помнил, что удав забавно и мило улыбался Ирине.
Вечером Мамаев ничего не спросил у Хрусталевой, которая задержалась почти на три часа. Все-таки это неправильно ничего не спрашивать у жены, тем более, если есть такой необычный и подозрительный повод, но Павлу казалось, что подозрения это и есть поражение. Он, как мужчина, как хозяин семьи, должен разобраться сам, чтобы вынести сложное и решительное суждение. И вот это желание или, точнее, требование утвердить мысль без постороннего участия женщины и сыграло, как мне кажется, с Мамаевым дурную шутку.
Он посадил Оленьку к себе на коленки, потенькал дочку, поводил рукою по волнистым невесомым волосам, потрогал губами мочки ее ушей, а потом неожиданно спросил Хрусталеву:
— Кто такой удав?
Ирочка подняла на мужа прозрачные сероватые глаза и ласково улыбнулась:
— Удав — это африканская змея, — и ушла принимать душ.
За стеклянной стеной пошел дождь. В апреле дожди не редкость, но в средней полосе в апреле обычно еще идет снег, а здесь хлынул необъяснимый щедрый ливень. Стрелы соленых колючих слез покрыли прозрачную слюду, но вдруг поток стих, и со всех сторон запели лесные птицы. Им уже давно хотелось света и тепла, до него оставалось совсем немного, какие-то две недели, но именно последние дни самые тяжелые.

4
Летом в хрустальный дом заявился тесть. Игорь Платонович непревзойденный рассказчик, блестел красной сигнальной лысиной и сообщал новые анекдоты, хотя в наш век повсеместного распространения Интернета любые шутки свежими быть не могут, так как их первооснова — Сеть.
Паша с тестем чувствовал себя нехорошо. Мамаеву казалось, что из-за зависимости от Игоря Платоновича он живет в долг и не может полностью реализовать мужскую сущность, и поэтому ему приходилось терпеть эти белые искрящиеся импланты, холеные маленькие женские ручки, шикарный итальянский костюм «Бриони» и быструю неотчетливую речь.
— Выпьем же за соучастие, — кричал тесть и повыше поднимал рюмку с двенадцатилетним виски.
После выпивки, закуски и сауны Игорь Платонович предложил новую бизнес-идею о проникновении компании в город Сочи, где у него в администрации служил сокурсник по торговой академии, поэтому возможно получить налоговые льготы и пониженную арендную плату.
— Гип-гип ура! — вращал глазами тесть, а Мамаеву хотелось просто тишины и одиночества, потому что именно этого он был лишен уже давно, лет пять своего нужного брака, и возможно только Оленька вызывала в нем безотносительно притягательные чувства.
Поэтому когда пошло обсуждение, он легко согласился с Хрусталевой, что в Сочи поедет она, хотя ему, конечно, тоже хотелось увидеть Черное море и окунуться в его синеокую манящую кряжистую волну, понаблюдать за однообразными альбатросами и покидать в лоснящихся чаек белыми пахучими кусочками хлеба.
Я тоже бывал в детстве на море. Папа взял меня на руки и поднял высоко-высоко и сказал:
— Смотри, там Турция.
— Там турцы? — спросил я.
— Там турки, — ответил папа и поставил меня на землю. Я взял горстку рыжего песка и стал перебирать его в ладошке. Песчинки перелетали, как слайды диафильма, некоторые были влажными и прилипали к детским пальчикам. Мне хотелось дотронуться до песчинок губами, но папа запретил это делать.
Когда Хрусталева уехала в Сочи, Мамаев немного загрустил, но Оленька не давала ему тосковать, хотя Паша хорошо помнил, как Ирочка, собирая в пузатый кожаный бежевый чемодан вечерние платья, синтетические купальники, трогательные туфельки, белые панамки и откровенные маечки, посмотрев ему в глаза, даже не отводя взгляда произнесла:
— Мужчине почему-то кажется, что женщина не имеет право на выбор и если она выбрала, то это предательство, — и это гнетущее слово «предательство» слюной засело у него во рту и никак не давало ему уснуть.
По ночам он даже стал вставать и выходить во двор, чтобы покурить (он начал курить). Синеватый дымок сверлил крышу мира, и Мамаеву казалось, что жизнь нудна и бесконечна, к тому же куда-то запропастился Слепцов. Паше никак не удавалось дозвониться до Андрея, хотя именно сейчас он был ему нужен с его буддистскими штучками и йогой.
Мамаеву верилось, что если позвать друга и выпить с ним немного пива или красного сухого испанского вина, то все наладится, и эта душившая его непотребная боль пройдет как детская занудливая ветрянка.
Андрей появился, когда уже приехала Хрусталева, и они с Мамаевым пересеклись в центре, на Невском, зашли в пивную и заказали по «Туборгу».
Если честно, то Паша никогда не понимал Слепцова, ему казалось, что в его жизни нет отчетливого стремления. Того, что заставляет мужчину жить ради семьи, что движет мужчиной и позволяет ему не сойти с ума и не пасть в ненужную бесконечную безответственность.
И эта кожа, и этот байк, и эти фенечки буддистские (медитация, поездки в Непал, йога) казались Мамаеву защитной реакцией слабовольного организма на неспособность вести, как понимал Паша, правильный (единственно правильный) образ жизни.
Иногда Мамаев чувствовал (даже Павел испытывал какие-то эмоции), что Слепцов понимает это странное и покровительственное настроение Мамаева к нему и, наверное, готов спорить и протестовать, но из-за лени и врожденной интеллигентности это делать не может или не хочет.
В свои тридцать восемь Слепцов не был женат и не имел детей, скрипел на должности младшего инженера в Ленэнерго и был этим полностью доволен.
— Смотри, где я был, — Андрей показал на айфоне цветные едкие фотографии отеля «Наобум» с пальмами и жалюзи. Солнце заливало все вокруг, бегали детишки, юркие и жизнерадостные дельфины на заднем плане чертили морской горизонт.
Если честно, Мамаеву было наплевать, где отдыхал Андрей, но он зачем-то всматривался в эти сладкие и манящие снимки, как арктический полярник глядит на приближающий вертолет с ответственным грузом с большой земли.
Все это время Павлу хотелось что-то рассказать Андрею, но он никак не мог сформулировать, что же он хочет высказать. Когда же он понял и ощутил, что он хочет произнести, Андрей засобирался домой, и они и расстались.
Дома Павел сел напротив стены и уставился в залив. Над Финским заливом, расправив крылья, парила белоносая остроклювая чайка, и иногда казалось, что сейчас она отвесно упадет за мелкой рыбешкой в зыбкую воду и уже не вынырнет, но нет, птица выскакивала пенопластом и победоносно взмывала верх, как штандарт на боевом морском вооруженном корабле.
Это бы ничего не произошло, если бы Хрусталева промолчала. Ирочка сварила кофе, расположилась рядом в широком плетеном кресле и уставилась на серые могучие волны. Потом зачем-то перевела взгляд на Мамаева и произнесла:
— Знаешь, как назывался отель в Сочи? «Наобум», — и рассмеялась.
Но Павлик ничего ей не ответил, он просто подошел к Хрусталевой, обнял ее голову и ударил ею о стеклянную хрустальную стену.
Кровавое сухое испанское вино брызнуло из пробоины в черепе, и мне до сих пор непонятно, как рухнула стеклянная стена, но она развалилась, будто от выстрела, словно и не было ее, и просто не верится, что острые колючие осколки ничего существенного не отсекли у наших героев, а просто впились пулям в кожу.
На сработавшую сигнализацию приехали полицейские и забрали невменяемого Павлика в районный участок, а измученной и изуродованной Хрусталевой вызвали скорую медицинскую помощь.
Я бывал в этом милицейском участке и заходил к Павлику в камеру. Он сидел серый на нарах, облокотившись о стену, и смотрел в потолок. По потолку ползала черная глазастая разлапистая муха, как полноценная и единственная хозяйка.
Павлик измученно спросил меня:
— Она жива?
— Жива.
— Если бы не эта дрянь, я бы все спросил у Андрея.
— Что все?
— Самое главное.
Я ничего не понял и вышел покурить. Мне было жаль Оленьку. К тому же отменили хамон. Бедный хрустальный дом!

Черноволосый гигант, балканец, часто стоял с нами у входа. Статный серб, широкоплечий, как бетономешалка, с овальным лицом и двухдневной щетиной на подбородке, сошедший с хипстерских фотографий мужчина-модель.
Его бы и не заметил никто, но программисты, дворники, электрики, монтажники одевались, как бог на душу положит или ходили в стандартной джинсе: китайский ширпотреб, кроссовки, бейсболки, майки «Спасибо деду за Победу», а он словно вышел из французского кино: бренд на бренде.
И это была не просто элитная одежда. Он носил ее так, как носят женщины. Если вязаная спортивная шапочка, то по последней моде, закинутая чуть назад, словно гном из норы вылез. Если куртка, то приталенная на пояснице и расширенная в плечах, подчеркивающая его молодцеватую фигуру, расстегнутая на волосатой груди. Если ботинки, то кожаные, скрипящие, до колена, перешнурованные и перетянутые, как у балерины Большого театра.
Я часто думал, что он здесь делает, а потом понял: рядом фитнесс-центр, приходит поддерживать спортивную форму.
Один раз заметил его выходящим из качалки: серб забыл снять бахилы, я ему указал, он улыбнулся, представился Йованом. Попросил сигаретку. Протягиваю податливый вонючий дешевый «Бонд», спрашиваю:
— Зачем ходишь в фитнес, если куришь?
— Не могу отвыкнуть, — акцент почти не заметен.
— Воевал что ли?
— Нет, бежал, — он выпустил колечками дым вертикально вверх и посмотрел мне в глаза. Дым расширяющейся воронкой устремился к бетонному козырьку, к мрачной, угрожающей вывеске, на которой золотым по черному было написано «Главк». От едкого и мучительного запаха вспорхнул голубь и сделал над нами круг. Глаза у Йована коричневые или черные, но смотреть в них почему-то не хотелось, я отвел взгляд и вдруг заметил его беспокойство.
Чуть вдалеке, из подворотни вынырнула шикарная блестящая машина бизнес - класса, и Йован судорожно выкинул недокуренную сигарету на асфальт, даже не затушив ее носком дорогого ботинка. Машина ехала достаточно быстро, но возле нас неожиданно притормозила. Бесшумно и неосязаемо открылась передняя дверца и из нее, как артист под софиты, выплыла еще не старая, но скорее молодящаяся женщина, притягательность которой обеспечивали не природные факторы, а мощь экономических империй по производству и поддержанию красоты. Одета она была не модно, а классически: норковая шуба в пол, итальянские сапоги, шерстяной костюм.
Она сначала оглядела меня, потом перевела взгляд на серба:
— Йован, садись, — и улыбнулась.
Серб примостился на заднем сиденье, машина отъехала.
Я их потом не раз и не два вместе видел. Все происходило, как в первый раз. Йован выходил из фитнес-центра и ждал ее на улице, а женщина приезжала и усаживала серба на заднее сиденье, как пятилетнего ребенка.
Однажды я шел в пятницу с работы, смотрю, Йован сидит на бульваре, перебирает в руках свою смешную шапочку. Не забрали его, что ли, я даже удивился, такой неожиданный случай. Серб меня тоже заметил и спросил:
— Может, пива выпьем?
Думаю: «Успею ли Павлика из садика забрать», — а сам рассматриваю его как попугая. Эту куртку странную, эту манеру одеваться чижиком, эти руки холеные, утонченные, никогда в руках молотка или отвертки не державшие, эти глаза черные измученные
— Тут «Теремок» недалеко. Можно разливное купить и менты не гоняют.
Пошли, сели. В «Теремке» хорошо, блины на закуску дешевые, а в последнее время стали и пельмени продавать «Столичные», такие же, как в юности, серые и пластмассовые.
Молча выпили по первой, по сторонам даже не смотрели, а чего смотреть, люди забегают, едят, копаются в Интернете.
— Албанца встретил, — нарушил молчание Йован.
— Какого албанца?
— Я в него в Приштине стрелял, когда погромы начались.
— Промазал? — на часы посматриваю, к Павлику бы успеть.
— Промазал, долго жалел, — серб сделал глубокий глоток и задумался.
— А тут иду к Покровке, он мне на встречу. Думаю, сейчас вмажу, а он «Караван» Дюка Эллингтона слушает, моя любимая музыка, оказывается, они любят то же, что и мы. Встал и смотрю, не двигаюсь, а он меня не узнал, прошел мимо.
Неожиданно Йован мне стал интересен. Не то чтобы я раньше сидел с ним за компанию, но где моя жизнь, а где его. Иногда встанешь утром и думаешь, куда и зачем я иду, что сегодня буду делать, и почему дни летят въедливыми мошками. Хорошо, что внука дают забирать из садика, а так придешь домой и лежишь, даже телевизор лень включать, один фон.
— А женщина эта что?
— Алла Геннадьевна?
Меня рассмешило, что Йован назвал женщину по имени отчеству. Серб заказал еще по «Туборгу», мы продолжили беседу.
— Мне Приштина снится. Хочется домой.
— Там же албанцы все давят, как вы их когда-то.
— Не зарежут же, не до конца жизни под Аллой сидеть.
За окном стемнело. По «Чистопрудному» бульвару проносились остроносые и голодные автомобили, утробно дребезжащие трамваи в предчувствии двух выходных развозили радостных людей по домам. Шел медленный жирный февральский снег.
Павлика я забирал одного из последних, от невестки влетит. Внук вложил свою маленькую пятилетнюю ладошку в мой серый потрескавшийся кулак, мы медленно шли по Волжскому бульвару. Я рассказывал ему небылицы про Рюрика князя славянского и радостно улыбался. Мне казалось, что жизнь - это просто тупая ленивая река без конца и начала, можно идти в любую сторону, какая в принципе разница.

Познакомились мы с ним странно. Он брутал бритый накаченный, в кожаной дизайнерской куртке и в таких же потертых черных узких кожаных штанах в обтяжку, а тут едет на коньках роликовых розовых по ВДНХ и мороженое лижет, как ребенок шестилетний.
Врезался в грудь пузом, и белая молочная слизь потекла по моему оранжевому брендовому платью от «Mango», так что я взбешённая заорала:
— Ты что делаешь, идиот!
А он:
— Сейчас я вас девушка платочком.
— А что вы делаете в субботу?
— Меня Максом зовут.
— Пойдемте со мной на скачки?
Эти скачки меня и добили. Всю жизнь мечтала на лошадок посмотреть. Отец в детстве на бега водил. Он от мамы ушел рано, когда мне пять лет было, я только этих коняшек и помню, и ладонь папину твердую и шершавую. Отец у меня был два метра, как Гулливер, с усами и в шляпе. Покупал сладкую вату и «Кока-колу», посадит на колени и песню насвистывает из «Крестного отца», Энио Мариконе. Сразу все вспомнилось, словно клип в Интернете назад прокрутили.
Стою в мороженом, глазами хлопаю, гляжу на Макса, как пятилетка, ничего сказать не могу, так на лошадок посмотреть хочется.
Он и повез меня на своем байке в субботу. Оказывается, Макс всех жокеев знает, в больших друзьях с ними и лошади тоже Макса признают. Он даже завел меня в какое-то подсобное помещение, где кони стояли, подводит к черно-белой теплой кобыле и говорит:
— Потрогай Звездочку, погладь.
Я вожу ладонью по ее мягким, велюровым упругим бокам и плачу, так мне себя жаль.
— Чего ревешь? — спрашивает Макс.
— Красивая, — отвечаю, а сама норовлю селфи сделать, да в фейсбук фотографию выложить.
В тот день мы даже что-то выиграли. Макс поставил на ту самую Звездочку. Она, бедолага, весь заезд где-то в хвосте плелась, а метров за шестьдесят на крайней дорожке так пришпорила, так побежала, что я и заметить не успела, как Звездочка на первое место вышла. Макс запрыгал ребенком, обнял меня, поцеловал в губы, стал трясти чеком, как копилкой, и кричать на весь ипподром:
— Ты мне Светка приносишь удачу, удачу ты мне Светка приносишь!
Потом зачем-то поднял меня на руки и понес к кассам выдачи. Получили денежку, пошли в Ростикс. Купили бедер куриных, крылышек перцовых, картошку фри, соус взяли сырный, Макс заказал пива, а мне принесли Пепси-колу. Сижу, улыбаюсь, так хорошо на душе, слушаю его болтовню, сама не заметила, как оказалось на его съемной квартире в Алтуфьево,
Утром просыпаюсь. Макс дремлет еще. Положила голову на его волосатую грудь, на православный крестик, глажу его по виску, слушаю, как сердце его бьется «тук-тук», «тук-тук».
Макс глаза открыл, смотрит на меня улыбается, стал напевать что-то совсем детское, «чунга-чанга», кажется, потом встал, пошел в душ и зачем-то Ходасевича процитировал: «Леди долго руки терла». Смешно. Побежала от него на работу, в библиотеку, сверкаю, переливаюсь, звеню.
Еще раз пять вместе ходили на ипподром, Макс всегда выигрывал, одно веселье. В конце концов, говорит:
— Раз ты такая везучая, я тебя с мамой познакомлю.
И точно ровно через три месяца после нашей первой встречи на ВДНХ повез меня на своем байке в Сокольники. Мамин дом как раз на Преображенке стоит. Прямо возле метро. Девятиэтажный, сталинский, с трехметровыми потолками. Стоишь, дышишь-дышишь, воздуха-то полно, словно в парке осеннем.
Мама сухонькая маленькая черненькая вертлявая женщина. Так непохожа на Макса, словно он ее приемный сын. Накрыла стол, испекла пирог, вино открыли абхазское, а меня все мучает вопрос: непохожи и не похожи. Уже и доели все, уже я и про своих родителей рассказала, где работаю, она про новинки книжные расспросила, показала фотоальбом, а уходить без ответа не хочется. Ну и ляпнула.
Мама рассмеялась:
— Все так говорят. На-ка смотри, — провела сначала по своей верхней губе указательным пальцем, а потом по максовой.
— Губа домиком, видишь?
И точно, Макс аж засмущался, сидит бордовый, как Кремлевская стена, ключ зажигания в ладони теребит, мы уже уходить собирались, а он не может со стула подняться, словно школьник провинившийся.
Пойдем, — говорю, — и потащила его в прихожую.
Я в тот день к нему в Алтуфьево почему-то не поехала, даже не знаю почему. Все представляла: огромный, суровый, брутальный, лысый, кожаный Макс и эта его губа детская, мамина. Даже больше скажу. Он меня к моему подъезду довез, я из-за спины спрыгнула, а поцеловать его не могу, душит дурацкий смех, словно мне сейчас надо поцеловаться с его мамой игрушечной, а не с громилой байкером Максом. Так и ушла, ручкой помахала и ушла.
Потом еще несколько раз пыталась его поцеловать (на ипподроме, на квартире в Алтуфьево), ну не могу и всё, хоть вой. Вот такой вот Ходасевич.
Прошло уже полтора года, как мы расстались, а вчера его встретила в метро, байк сломался. Говорит:
— Не везет мне без тебя, Светка, не везет, одни проигрыши!

Перед Рождеством Христовым Алена с мужем решили сходить в сауну. Они всегда мылись перед Рождеством, потому что в Новый Год сауны переполнены.
6 января муж заказал на три часа сауну в пяти минутах ходьбы от дома, и Алена собрала мочалки, мыло, шампуни, простыни, полотенца, войлочные шапочки, брезентовые рукавицы, березовые веники, чай в термосе и грузинскую газированную воду «Боржоми». Сауна находилась в подвале магазина «Все по тридцать восемь».
Они спустились по гранитной лестнице и очутились в жарком предбаннике во влажной атмосфере, где муж расплатился с банщиком.
Когда вошли в зал, муж быстро разделся и побежал в парную, а Алена медленно снимала одежду, как стриптизерша в черно-белой короткометражке. Алена все делала медленно.
Из-за этого муж и Алена вошли в противофазу: когда муж парился, Алена мылась под душем или плавала в бассейне, а когда Алена сидела в парилке, то муж обливался холодной водой, пил пиво и валялся на диване.
Если честно, Алена и муж не были в сауне почти пять лет. Почему так случилось, непонятно. Наверное, никак не доходили руки или не хватало времени и денег.
За пять лет на их телах скопилось много грязи, отчего грязь под воздействием жаркого пара скатывалась окатышами. Только острыми ногтями и отдирай. Иногда казалось, что смываешь под душем себя слой за слоем, а огненная парилка помогает найти себя нового и очищенного.
Бодро клубились веники, от бассейна шел колеблющийся парок, призывно и соблазнительно мелькали клипы на ровном жидкокристаллическом дисплее телевизора, висящего на стене, отполированные гладкоствольные биллиардные кии терпеливо ждали прикосновения помытых рук Алены и мужа, в кружках трепетал чай, разлитый из термоса.
Муж и Алена мылись в противофазе два часа, и Алена стала тревожиться, потому что не встречала мужа. Алена вышла в центр комнаты отдыха и позвала мужа:
— Ты где?
— Я тут, — ответил муж, — помой мне спину.
Алена взяла мочалку, намылила ее дегтярным мылом (они всегда мылись дегтярным мылом, потому что это полезно) и стала тереть мужу спину. Она терла, терла спину и неожиданно на спине мужа проступила татуировка «Улубек», хотя ее мужа уже двадцать пять лет совместного брака звали Андрей.
— Ты кто, — спросила Алена.
— Улубек, — ответил муж.
— А где мой муж Андрей, — удивилась Алена.
— Не знаю, — раздраженно и с акцентом прошептал Улубек.
— Сколько лет мы с тобой живем?
— Лет пять.
— Как это произошло, — нахмурилась Алена.
— Шайтан его знает, — задумался Улубек.
На стене из ходиков выскочила кукушка и зашлась в истеричном ку-ку. Из зарешеченного окошка прямо к полу, покрытому итальянской плиткой, пробивался усталый солнечный лучик. На стекле выступила пьянящая влага. Пора было собираться и идти домой. До окончания сеанса оставалось пятнадцать минут.
Алена высушила волосы феном, собрала в рюкзак банные принадлежности, оделась сама. Потом вытерла мужу вафельным полотенцем ноги и натянула на них немецкие моднейшие ботинки, накинула на мужа спортивный костюм фирмы «Адидас» и овчинную тонкорунную дубленку, натянула ему на уши шерстяную спортивную шапочку. Они попрощались с банщиком и поднялись по гранитной лестнице на улицу.
Яркое январское солнце резало глаза, двадцатиградусный морозец щипал отпаренную кожу. Алена надо было не забыть, что теперь ее мужа зовут Улубек. Алена улыбнулась. На душе было спокойно и радостно.

Влюбился я в нее странно. Нина обычная девушка, но как улыбнется или засмеется, такое тепло разливается в пространстве, что хочется не просто к ней подойти или обнять или поцеловать, а хотя бы постоять рядом.
В тот день Нина сидела в кафе, вокруг нее, как водится, образовалось общество завсегдатаев-острословов. Знаете таких, которым палец в рот не клади, вечно шутят, вечно впереди планеты всей, в костюмах хрустящих, с хипстерскими бородами и широкими волнистыми усами.
— Нина, Нина, — кричали они, — а что ты делаешь сегодня вечером?
Но Нина только повелительно и старомодно улыбалась, покачивая своими плечиками в разные стороны, поправляя тонкими неумелыми руками юбку-колокол, скучающе посматривая в окно.
Если честно, мне было жаль Нину. Мне казалось, что если я сейчас подойду и возьму ее за руку, то она улыбнется мне своей обворожительной улыбкой и оставит навсегда этих прохиндеев. Мы уедем куда-нибудь в Сокольники на каток, где будем под звуки старинной советской музыки тридцатых годов плавно в обжигающем холодном воздухе вальсировать по прозрачной ледяной поверхности. Мы будем смотреть друг другу в глаза, и я признаюсь ей в своей любви и увезу ее куда-нибудь за город, в Черноголовку, где на даче поселка Ольховый затоплю русскую печь и почитаю Луговского. За печкой затрещит сверчок, кот Василий свернется калачиком, за окном заискрится голубоватый снежок.
Но я не подошел, почему не знаю. Наверное, струсил или устал. Я в последнее время сильно устаю.
А потом был конкурс. Мы же с Ниной пианисты. Я ни на одном конкурсе не выигрывал. Всегда оставался вторым, третьим, четвертым, еще с детских лет. Я вообще к этому привык и с годами даже перестал обращать на это внимание, но в этот день не было ни Самсонова, ни Нижарадзе, поэтому все на меня ставили, на Нину даже никто не обратил внимание. Нина первый раз выступала и поэтому особенно нервничала. То и дело выходила покурить на крыльцо, очень громко и развязно разговаривала, подбегала к зеркалу, чтобы поправить прическу и отряхнуть черно-белое платье с красной розочкой на сердце.
Я же сидел спокойный и величественный, читал Мураками. Мне Мураками помогает успокоиться перед выступлением. Особенно его ранние вещи.
Если честно, конкурс проходил вяло. Вяло и лениво. Многим давно уже стали безразличны конкурсы, на эти концерты все равно никто не ходит. От большинства конкурсантов в зал неслась такая ледяная жуть, что хотелось зевать.
Я играл Шуберта, ничего необычного. То ли понимание того, что я не могу не выиграть этот конкурс, то ли всеобщая витальная скука на меня подействовала, но я сыграл просто хорошо, то есть ровно, внятно, понятно, артикулировано. Все на месте, все аккуратно никто ни к чему не может придраться. Ни один критик из жюри не мог мне поставить низкую оценку, но закончив, я понял, что именно эта правильная, техничная, абсолютно культурная игра и есть корень зла, ибо ничего в себе не несет. Ни радости, ни печали. Пустота.
Когда Нина выходила на сцену, то запнулась, и у нее подломился каблук. «Как она будет играть», — подумал я, но Нина заиграла и это была Музыка. Ни я, ни жюри, никто в зале не понимал, как она играет. Мне хотелось плакать и смеяться, меня душили слезы, идиотская умильная улыбка не сходила с моего лица. Я вжался в кресло и чувствовал, как откуда-то сверху с потолка прямо от массивных позолоченных люстр на меня несется божественный поток и мне требуется определенное мужество, чтобы не влиться в него и не оставить этот ненужный и хрупкий мир навсегда.
Конечно первое место дали Нине, а я остался вторым. Мучительная зияющая досада разъедала мое сердце. Я так и не подошел и не поздравил Нину, так и не познакомился с ней. А мог бы полюбить Нину.

С.З.
Когда папу послали вертолетчиком на войну в Афган, мама меня часто порола. Возьмет армейский ремень, положит на кровать, а если я вырывалась и бегала по квартире, то просто за мной гонялась и один раз даже разбила бабушкину хрустальную вазу.
Самое страшное в нулевом классе — это прописи. Зачем их в советском 1985 году писали стальным пером непонятно. Наверное, вырабатывали усидчивость, а какая у меня усидчивость, если я левша.
Ведешь, ведешь эти чернила слева направо и самой же ладонью и размазываешь. Вся рука синяя, вместо прописей закорючки, а учительница русского языка и литературы чиркнет красной пастой кол, поставит жирную аляповатую точку, напишет «Безобразно!» и поднимет меня посреди класса:
— Поглядите дети на Любушкину Свету! Большей неряхи я не видела!
К концу первой четверти в прописях скопилось пять колов, и мне надо было их показать маме. Мама бы расстроилась и устроила мне порку, поэтому мы шли с подружкой Олей Ивановой по улице Ленина и решали, что делать.
Иванова выдумала:
— Давай скажем, что на тебя напали хулиганы, избили и забрали прописи.
Оля уже хотела для пущей убедительности поставить мне фингал под глазом, но я ответила:
— Нет, лучше их сжечь или закопать, потому что хулиганам мама не поверит. Почему они прописи отобрали, а бутерброды не съели?
Я достала из ранца бутерброды с докторской колбасой, и мы стали их жевать.
Мимо по улице прошел духовой оркестр. Страна готовилась к Первомаю. Радостная бравурная шумящая музыка о Ленине таком молодом выдувалась из блестящих рыжих медных инструментов и разлеталась во все стороны брызгами. На балконах стояли сердобольные бабушки в косынках, добрые дедушки в кепках и осоловевшие пятилетние дети в вязаных кофтах, и было непонятно, как мы без спичек будем сжигать прописи.
Сначала мы хотели попросить спички у старшеклассников, которые выпускали синеватый обморочный дым за гаражами, но потом испугались и решили прописи закопать.
Было ясно. Откуда-то с востока надвигались небольшие сиреневые тучки, грязные замызганные черно-белые собаки Булька и Жучка крутились возле помойки, а мы с Олей копали березовыми палками могилу для ненавистных прописей, и когда мы их в землю положили и засыпали жирными вязкими комьями, то пошел теплый апрельский дождик. Нам казалось, что мы не похоронили прописи, а посадили, и завтра на месте их могилы вырастет целое прописное дерево, с которого будут свисать мои кровавые колы, красные и огромные как помидоры «Бычье сердце».
Но дерево не выросло, а мама меня ни о чем не спросила. Она сидела усталая и замученная, пришедшая после работы из швейного цеха, и кормила мою младшую трехлетнюю сестренку.
— Нюра, открой ротик, — говорила мама, — а то папа к нам не прилетит обратно.
Я постояла в прихожке, сбросила ранец на пол, сняла зеленые резиновые сапоги и пошла в ванную мыть руки. Потом меня тоже накормили сосисками и даже немного дали почитать «Незнайку на Луне», а не сразу положили спать.
Я лежала в постели, смотрела в окно на холодные звенящие звезды и думала, что где-то там далеко на вертолете летает мой папа, и скоро он, как волшебник, вернется обратно, обнимет меня, маму и сестренку и все наладится. Даже прописи.
Утром в школе Оля Иванова отвела меня в сторонку и спросила:
— Ну как?
— Никак, — ответила я.
— Что никак?
— Мама даже не спросила.
— Тогда я ей все расскажу, — сказала Иванова и показала мне язык.
— Не говори, — прошептала я, — и достала яркую чехословацкую жвачку, которую папа прислал из Афгана, и дала ее Оле.
— На возьми.
Оля повертела жвачку в руках, вынула из цветастого фантика пластик , засунула его в рот и сладострастно зачавкала. Оля чавкала минут десять, и я подумала, что она успокоилась, но Иванова стал подходить ко мне каждый день с шантажом, и я перетаскала ей всю папину жвачку, даже младшей сестренке Нюре ничего не осталось.
Когда же жвачка закончилась, то прошла и четверть, в которой мне по русскому языку поставили четыре за то, что я быстрее всех в классе читала, поэтому закопанные прописи не понадобились.
На их месте выросла жгучая густая крапива с голову вышиной. Когда в нее с футбольного поля залетал кожаный мяч, то старшеклассники громко ругались и грозились вырвать крапиву с корнем.