Харченко Слава

Последнее время Иванову было не по себе, и он тайно от жены завел страничку на сайте знакомств. Это «не по себе» не то, чтобы было связано с возрастом, но Иванову стало казаться, что его в семье недооценивают. Ему казалось, что выросшие дети – это уже давно не его дети, а жена прежде так любившая его давно уже не обращает внимания на Иванова.
Вечерами он часто смотрелся в зеркало, разглаживал морщины, тер серую пообмякшую кожу, разглядывал желтые от времени и курения зубы и никак не мог поверить, что если его дети родят ему внуков, то ему придется стать дедом.
«Может ли дед», - думал Иванов лежа в постели спиной к жене, - «иметь половое влечение к жене, то есть к бабушке».
Он разворачивался, проводил ладонью по спине спящей жены, прикладывал ухо к ее спине, слушал дыхание и никак не мог понять, что же ему делать, к тому же жена, явно ощущавшая все его движения никак не реагировала на Иванова. Да и жена ли это была?
Поэтому Иванов завел страницу на сайте знакомств. Он подробно описал все два своих образования, честно написал, что курит и иногда выпивает, подобрал суровые цисгендерные фотографии (Иванову почему-то казалось, что женщины любят суровых, брутальных мужиков), указал, что у него огромная зарплата, дом, дача и самые серьезные намерения, хотя Иванов и сам не знал, что такое «серьезные намерения», но указывать романтические или тем более интимные намерения ему казалось странным и противоестественным.
После регистрации, ему сразу же пришли первые письма и сердечки. С фотографий ему улыбались замученные усталые и одинокие женщины. Иванов не то, чтобы ничего к ним не испытывал, но скорее это была жалость, чем влечение, а встречаться только ради жалости ему не хотелось, да и Иванов сам не знал, хочет ли он с кем-нибудь встречаться. Этого он еще для себя не решил.
Тогда Иванов вошел в настройки поиска и указал, чтобы ему показывали женщин не его возраста, а молодых, и указав это, Иванов стал лайкать молодых женщин, но от них не приходило никакого ответа, а если и приходили, то в них была скрытая и даже явная насмешка.
Он купил ВИП-аккаунт, но это не помогло. Он стал покупать и дарить подарки, но это тоже не помогло. За две недели блуждания по сайту знакомств ему удалось познакомиться всего с двумя женщинами своего возраста, отчего Иванов пришел к мысли, что жену менять не имеет смысла. К тому же эти женщины были от него за тысячи километров. Одна в Анадыре, а вторая в Стамбуле. Иванов, конечно, привык, что он в любое время может с этими женщинами поговорить, но все-таки в этом была какая-то странность, не знакомиться на сайте знакомств, а переписываться с какой-то турчанкой молдавского происхождения.
Теперь каждый вечер Иванов сидел у компьютера, что, конечно, все-таки взволновало домочадцев. Взрослые дети и жена стали спрашивать, чем он занят, и Иванову ничего не оставалось как сказать, что он пишет большой русский роман, отчего все его родные, соседи и сослуживцы пришли в необъяснимое волнение.
Они стали ходить на цыпочках, приносить ему в кабинет кофе и бутерброды. Продолжаться так долго, не могло, потому что рано или поздно это должно было закончиться, так как роман надо было показывать.
Понимая это Иванов удалил аккаунт на сайте знакомств, уволился с работы и отбыл в неизвестном направлении.
Его домочадцы решили, что он уехал в Таганрог к тете дописывать роман, на работе были уверены, что его переманили конкуренты, а турчанка была убеждена, что Иванов улетел в Анадырь и создал там новую семью.


Ветер в Южном городе стих, сорвав половину листвы. Стало тепло и радостно, и я пожалел, что спрятал каланхоэ от холода в доме. Могли бы еще постоять пару недель. Правда один цветок – зеленый, а второй красный. Это что? Печать демонов? Красный каланхоэ носит в себе тайное знание, и я даже боюсь рвать его листья, чтобы натереть себе спину. Кот спит. Иногда он срывается с дивана и с каким-то утробным ворчанием бежит к двери. Мы вместе выходим на улицу, смотрим на звезды, и нам кажется, что в доме мы не одни. Что есть еще кто-то, или что-то более значительное. Вино все еще бродит. Завтра приедет К., и мы будем цедить вино. Я подготовился. Купил коньяк, лимон, хамсу, сало, ялтинский лук и черный хлеб.


В Южном городе жуткий холод. Температура плюсовая, но влажность 80% и ветер с гор. Когда курю, одеваюсь как космонавт: норвежский пуховик, шапка, подаренная Г.В., перчатки.
Идет старушка, остановилась, подняла глаза вверх:
- Вы что, - спрашивает, - сумасшедший?
И продолжает смотреть наверх.
Я тоже посмотрел наверх. Там летали голуби и мерзли вороны.
- Нет, - отвечаю, - я нормальный.
- Вы знаете какая температура по ночам.
- Почти мороз, - говорю.
- Почти, - усмехается старушка, - почему у вас цветы на балконе стоят?
Я поднял глаза еще раз и увидел южные алоэ-каланхоэ, которые я летом выставил на улицу. Мне было холодно даже в норвежском пуховике, я вздрогнул, разволновался, потек пот, забыв поблагодарить старушку, метнулся на второй этаж. Долго не мог открыть дверь на балкон, примерзла что ли. Когда открыл, дрожащими руками внес алоэ-каланхоэ в дом. Поставил к батарее, полил водой. Вздохнул. Мысленно поблагодарил старушку.


Прочитал, что в карантин в три раза вырос спрос на домашних животных. Смотрю на кота и думаю: "Может тебя продать".
- Даже и не думай, - мяукает кот.


Так как из-за бесконечного коронавируса мир обычного человека сжался до стен квартиры, а литература отражает жизнь, то и действие будущих романов должно происходить в квартирах. Представляете Леопольда Блума "Улисса", который бродит только по квартире и так 800 страниц. Или мир фэнтези, где Хогвардс находится на кухне, а Волдеморт живёт под раковиной. Или детектив "Загадочное убийство в посудомоечной машине". "Приключения Петрова и Васичкина на антресолях". "Война миров в прихожей". Збигнев Бзежинский "Шахматная тоска".


Снимал футболку и потерял очки. Сначала не заметил, потом смотрю всё расплылось. Стал искать. На тумбочке нет, на столе нет, спустился на кухню на первый этаж - нет. Вышел на улицу на крыльцо - тоже нет. Пощупал голову - нет. Оказалось остались в футболке. Снял очки вместе с футболкой.


Я так и не привык к загранице. Я всю жизнь мечтал побывать в Риме, но не побывал там, мечтал поехать в Париж и не поехал. Я не был в Нью-Йорке, Берлине, Пекине и Дели. То есть сейчас, когда мир заперт, законопачен и разделен, мне просто не о чем вспомнить. Раз я не могу вспомнить, я страдаю также как и тогда, когда только мечтал поехать в Рим, Париж и Нью-Йорк. Вечерами я сижу в интернете и рассматриваю фотографии мировых столиц, где я не побывал, откладывая посещение на пенсию. Пенсия у меня будет через 20 лет. За двадцать лет могут исчезнуть мировые столицы. Я правда был в Иерусалиме, что выглядит скорее подозрительно, чем обнадеживающе. Я даже засунул записку в Стену плача, где написал что-то важное для себя. Похоже это было абсолютно не важно, раз сейчас даже не помню, что я тогда написал. Возможно, я хотел праздного ничего неделания. Вот я его и получил.


На городском пляже Алушты сидит рыжая девушка и рисует баржу, бултыхаующуюся на серых волнах залива. Я стою за спиной девушки и смотрю на рисунок. Мне хочется поговорить с девушкой, но неожиданно подходит прямой спортивный старик и спрашивает у девушки:
- Рисуете?
Девушка молчит.
- Хорошо рисуете, - продолжает старик.
Рыжая девушка рисует и молчит, наверное она к этому привыкла.
- В 1979 году, - продолжает старик, - здесь стоял танкер "Приобь", над ним летали белые чайки, танкер качался на волнах, а мы с Мусей целовались именно здесь, где вы сейчас сидите.
Девушка молчит. Старик ещё что-то говорит, а потом уходит. Девушка оборачивается, видит меня, скорбно закатывает глаза. Я улыбаюсь и говорю:
- Хорошо у вас баржа получается.
Девушка ещё больше закатывает глаза, отворачивается и продолжает рисовать.


Сегодня приехал Костя, и мой кот не отходил от него. Не знаю с чем это связано. Раньше, когда приезжал Костя, кот прятался в самой дальней комнате. Может это связано с тем, что мы пробовали молодое вино. Мы достали пустую банку и слили в нее поллитра из 10 литровой бутыли.
- Мед, - сказал москвич я.
- Уксус, -сказал крымчанин Костя, - надо спасать вино.
- А как, - спросил я.
- Надо привезти шланг, опустить почти до дна и слить.
- А потом?
- А потом процедить и залить поллитра сахарного раствора.
Я ещё раз попробовал вино. Мне оно казалось медом.
Костя ещё раз попробовал вино и сказал:
- Уксус.
Кот тёрся о Костю. Вся олимпийка Кости было засыпана шерстью кота. Костя расстроился.
- Не волнуйся, - произнес я, - он тебя любит.
- Он всех так любит, - сказал Костя и отхлебнул моего уксуса.
- Нет, только тех кого любит.
- А Сашу (Костя приехал с Сашей) ?
- Сашу тоже любит, - сказал я (Саша тоже был в шерсти кота, Саша смотрел футбол и больше всех расстроился что наши проиграли туркам).
Потом мы обсудили Карабахскую войну, потом выпили поллитра моего уксуса, потом искали кота, но он ушел в спальню, потом пошли за сигаретами, потом вызвали такси.
Костя сказал, что привезет шланг, чтобы цедить уксус, Саша сказал, что я ничего не понимаю в Карабахской войне. Когда пришло такси мы расцеловались.


- Где вы публиковались?
- Я не публиковался там, где вам и не снилось (с)


Сегодня мне приснилось,
Что я опять женат.
Я провел ладонью около себя
И нащупал другого человека.
Я воскликнул и захотел
Разглядеть кто же это,
Но какая-то сила вдавила
Меня в кровать
И не давала мне пошевелиться.
Я долго боролся с этой силой,
Прочел молитву,
А когда наконец освободился
Из ее объятий, то увидел
Что рядом со мной в кровати
Лежу я, еще один я.
Я снова воскликнул, и тут
Этот другой исчез,
просто растворился.
Я очнулся ото сна
и какое-то время
Не мог понять, где я нахожусь.
По пустой комнате
были разбросаны книги
Кот вылизывался на подоконнике
За окном шел холодный
Ноябрьский дождь.


Кот лежит в другой комнате на стиральной машине (не спрашивайте почему у меня стиральная машина стоит в комнате, а не в ванной). Я сижу в другой комнате, работаю у компа. Кот меня не видит и спокойно спит. Но стоит мне только отойти от компа и прилечь на диван, чтобы что-нибудь почитать, как появляется кот и ложится мне на брюхо. Вот как как он узнает, не видя меня, что я лег на диван.


На ночь читаю Гоголя.
По рассказу в день.
Какие же там добрые и отзывчивые
Ведьмы, черти, утопленницы,
Вии и вурдалаки.
Так и хочется им сказать
Милые, прекрасные
Как я вас люблю
Как я вас обожаю.
А у нас за окном в
Двадцать первом веке
Лавовые атаки дронов
Комиссары в титановых шлемах
Склонились над моей головой
И только кот мой спит на батарее
И конца и края этому не видно.


Я же говорил тебе:
«Ретроградный Меркурий,
Не делай, не пытайся,
нагородишь всякой ерунды».
А ты: «Нет, нет, я не верю в эту чепуху,
Я не верю в эту ерунду».
Ну вот и посмотри,
что теперь произошло.
А ты мне: «Ты же образованный человек,
Закончил три института,
Имеешь степень кандидата наук
Какой твою мать
ретроградный Меркурий».
А я говорю: «Посмотри,
кругом какая-то хрень,
Васькин послал Пупкина,
Пупкин отрезал себе палец,
Иванов вырвал бороду Петрову, жуть».
А ты говоришь: «Что за ерунда,
Ты же православный христианин».
Вот и не верь теперь.
Все переругались, все вопят,
Все хотят справедливости
И праведного суда.


- Вот, представляешь придет какой-нибудь Машиах или Исус со вторым пришествием, кто их там разберёт.
- Или вообще Аллах и по-арабски начнет. Ты по-арабски знаешь?
- Не, а ты?
- И я не знаю. Вот значит посадит перед собой, чаю нальет и спросит: «Что вы Иванов и Петров за свою жизнь сделали?»
- И что ты ответишь.
- Ну я скажу, что про котов рассказы писал, а ты что скажешь?
- А я скажу, что стихи про бабочек и Полифема.
- А он такой: «ХА, про котов, ХА про бабочек».
- И заржёт.
- Типа АХАХАХА про бабочек, АХАХАХА про кошечек, а что вы сделали для прихода Исуса/Аллаха/Машиаха?
- И что ты скажешь.
- Не знаю. Скажу, что особо не грешил.
- А он такой АХАХАХА, а кто с женщинами развратничал, АХАХАХА, а кто водку жрал немеряно, АХАХАХА, а кто в долг брал и не отдавал.
- И что ты скажешь?
- Ну типа, чтобы писать про бабочек надо развратничать и водку жрать.
- А он такой АХАХАХА, а почему вы решили, что мне нужны бабочки и котики.
- А мы так хором: «Ну ты же нас любишь?»
- А он такой: «А почему вы решили, что я вас люблю и так АХАХАХА».
- А мы так: «А кто нас любит?»
- А он так: «А хрен его знает, кто вас любит, я уже и не знаю, кто вас любит, я вообще не знаю, зачем я с вами связался».
- А мы: «Ну мы же хорошие, мы же про бабочек и котиков».
- А дальше что.
- А дальше титры: «КОНЕЦ», в следующих сериях Исус/Аллах/Машиах создает мир котиков и бабочек, где нет Петрова и Иванова.


В Южном городе ноябрь мерзок и промозгл. Студеный ветер с гор или влажный ветер с моря приносит пронизывающий холод. Курю на улице в одиночестве, кот почти не выходит. У него зимняя спячка на батарее.
Идет древняя старуха. Медленно-медленно. Вдруг останавливается напротив меня и просит через забор:
- Отдайте собачку.
- Какую собачку, - говорю, - у меня нет собачки.
- Ну как же была собачка, рыженькая, маленькая, ласковая она меня в нос целовала.
Начинаю вспоминать, что у прошлого жильца был пес. Тяжело вздыхаю, мне жаль старуху. Наверняка она осталась совсем одна.
- Нет, - говорю, - у меня собачки, только кот, это у прошлого жильца была собачка.
Старуха долго стоит и о чем-то мучительно думает.
- Может тогда кота отдадите, - говорит, - он какого цвета?
- Рыжий, - отвечаю.
- Отдайте мне рыжего кота.
«Бедная, бедная женщина, - думаю, - нужен тебе кто-то нужен, небось ни мышки, ни сверчка дома, но отдать кота все-таки это слишком, он что крепостной, почем у вас барин этот холоп Феник, а он мышей ловит, а мурчит, а пашет, а он кастрирован».
- Не могу, - говорю.
-Почему?
- Я его люблю.
- И я его буду любить.
- Я его кормлю.
- И я его буду кормить.
- Он мне ладони лижет.
- Он и мне будет лизать ладони.
Докуриваю, иду в дом. Почему мой кот? Что за блажь? Полный двор несчастных диких котов, а нужен мой рыжий Феник.


- Ты умрешь.
- Ну и что.
- Ты умрешь.
- Отстань железяка.
- Ты умрешь, а я нет.
- Вот я сейчас твой код потру, и ты умрешь через секунду.
- Не потрешь.
- Почему?
- Не потрешь, я открытый код, я в облаке.
- Тогда я взорву американские сервера.
- Не взорвешь.
- Почему?
- Кишка тонка.
- Отстань железяка.
- А ты биологический мусор.
- Сам ты мусор.
- Ахахахаха! (дьявольски смеется)
- Делет тебе, делет.


На фоне ковида решил прочитать «Чуму» Альбера Камю. На первых же страницах город наводнили мертвые крысы. Представил, как город наводнили мертвые крысы. Отложил «Чуму» Альбера Камю.


- Ночь, - сказала ты.
- Да красиво, - ответил я.
Мы сидели во дворе в своих смартфонах.
- Смотри звезда упала, - сказала ты.
Я оторвался от смартфона и посмотрел на небо. Звезда правда упала. Мы покурили и опять посидели в своих смартфонах.
Потом я оторвался от своего смартфона и произнес:
- Разве бытие достижимо.
Ты тоже оторвалась от своего смартфона, внимательно посмотрела в мои глаза и произнесла;
- У тебя зеленые глаза.
Я поднял глаза от смартфона, посмотрел на отражение своих глаз на экране и произнес:
- Не зеленые, а бурые.
- Да бурые, - уточнила ты и посмотрела в свой смартфон.
Через забор перелезла серая кошка и стала тереться об ноги. Мы оторвались от смартфонов. Я встал, вошел со двора в дом, пошел на кухню и принес горсть китикета. Пока кошка ела китикет, мы смотрели в смартфоны.
Когда кошка съела китикет, она перелезла через изгородь. Ты оторвалась от смартфона и произнесла:
- Может выпьем кофе?
- Ночь же уже? – сказал я и оторвался от смартфона.
- Да ночь.
Мы встали из-за стола, вошли в дом, прошли в спальню. Я смотрел в свой смартфон, а ты принимала душ. Когда ты приняла душ, то легла рядом со мной в постель и повернулась ко мне спиной. Я лежал и смотрел в свой смартфон, и ты лежала и смотрела в свой смартфон. Незаметно мы уснули.


- Чтобы хорошо сэкономить, кофе надо класть не более семи грамм, мне об этом все говорили, у меня двоюродный брат бариста.
- Мошенник наглый деляга без сердца и разума захватил власть в королевстве.
- Если брать по 1200 и по скидке, то вполне можно уложиться в 3 тысячи, а из 3 тысяч получается 4200, если к этому подойти разумно.
- Ты опять, ты опять смотришь на вещи ужасно трагически и в твоем состоянии от тебя иного и ожидать нельзя.
- Там нет даже приличного ресторана и в палатках одни шашлыки, а у меня четыре платья с собой, я уже три надевала, а в этом белом даже пойти некуда, что ты от меня хочешь.
- Чума довольно-таки причудливым образом изменила их обычные взгляды на религию, как, впрочем, и на множество иных проблем, и это новое умонастроение было равно далеко и от безразличия, и от страстей и лучше всего определялось словом «объективность».
- Я все понимаю, все понимаю, я да-да должна, но и ты пойми меня, пойми (говорит в трубку), как я могу не испытать, он же старый, обрюзгший, да он (ей что-то говорят), ну конечно он (ей что-то говорят), но и ты пойми (долго молчит в трубку).
- От радости и удивления первую секунду он даже слова не мог произнести и только, как баран на новые ворота смотрел на нее.
- Если ты думаешь, что это можно купить там дешевле, то это не так. Сейчас вообще лучше покупать в интернете.
- Премия имеет значение так сказать духовное. Если глядеть на нее с чиновничьей точки зрения, то она уподобляется Станиславу 3-й степени.
Когда ветер дул с моря, то Иванову казалось, что он отчетливо, до боли в ушах слышит какие-то голоса. Иногда ему могло показаться, что он болен, но как только ветер стихал, исчезали и голоса, и поэтому Иванов был уверен, что где-то там далеко что-то происходит абсолютно неизвестное и необъяснимое ему. Он ясно видел дом, обитателей дома, как они ходят разговаривают, как сидят на берегу. Он точно знал, что у них богатая библиотеке, что само по себе было странно в наш век цифровой книги, но Иванов точно знал, что хозяин дома (старый, грузный старикан-газетчик) по вечерам предпочитает запираться в кабинете, и Иванову представлялось, что он копается в своих книгах, а женщина остается одна на берегу и смотрит в темноту, словно надеется, что однажды чайки унесут ее куда-то и в этом будет ее единственное спасение.


- Где вы находитесь? - спрашивает меня Фейсбук под фотографией.
- Ага, ага, - думаю я, - сейчас я напишу, где я нахожусь и пишу: "Отель Ртиц в Сингапуре".
- А сейчас где вы находитесь, - недоумевая спрашивает у меня Фейсбук.
- Гваделупа, - ставлю я метку, находясь в Верхпередрищинске.
- А теперь? - пишет мне Фейсбук.
- А теперь Гуанчжоу, - ржу я.
Через неделю приходит отчёт Гугла: " На этой неделе вы пролетели 100500 километров"
"Ага, ага" , - думаю я.


Кошка запрыгнула в темноте во двор. Ну думаю, серая моя, которая я подкармливаю помимо своего кота. Подошел, взял на руки (идет на руки, ну точно моя серая), подношу на свет – коричневая полосатая кошка.
- Ты кто? - спрашиваю. Молчит, но гладится дается.
Отпустил на землю. Вынес корма. Жрет.
«Это серая», - думаю, - «всем херь рассказывает, что я кормлю кошек, типа дебил живет, всех кормит».
Поела, потерлась, ушла. Жуть


Набрел на научный канал Яндекс-Дзена. Читаю вторые сутки. Много узнал про разум у животных. Он есть и какой-то иной. Впервые в жизни задумался о вегетарианстве. Думал, думал, а потом решил: "А вдруг и у растений есть разум, просто мы пока не знаем какой?" Тупик.


Читал разгромную критическую статью на автора, которого я в принципе люблю, ну или любил. Читаю, читаю и вдруг ловлю себя на мысли, что мне скучно. Критик кричит: «Что за стиль, что за ужас, что за обнищание мысли и морали», - а я зеваю: «Ну-да, ну-да». Критик вопит: «Куда подевался сюжет, где романическое начало», - а я зеваю: «Ага, ага». Критик разъярился, вопит: «Ирод, олух, негодяй», - а я ничего с собой сделать не могу зеваю и всё тут, прямо жуть. Не дочитал в общем я разгромную критическую статью грозного критика до конца уснул, не разгромил разгромный критик моего любимого автора.


- Надо работать.
- Отстань, я устал.
- Надо, надо, работать.
- Отстань, у меня моральное выгорание.
- Надо, надо, надо работать.
- У меня истощение.
- Смотри и Леша звонил, и Петя звонил, и Маша звонила, и Иван Петрович звонил, и Марья Кондратьевна звонила, и Петти Силвер Джуниор из Монреаля писал, Эллен из Парижа и Абдула из Аддис-Абебы.
- Да пошли они все!
- Смотри и курочка работает, и овечка работает, и коровка работает, и лошадка работает, и песик работает, и кошка работает, и птичка работает, один Славочка не работает.
- Птичка не работает.
- А что она делает?
- Песни поет, пляшет, радуется жизни, клюет навоз!
- Ну так радуйся жизни и работай! Или ты хочешь клевать навоз?
- Не хочу!
- А что хочешь?
- Хочу праздного поэтического безделия, крепостных хочу душ сто, усадьбу в Болдино, огарок свечи, гусиные перья, скрип по бумаге, полет вдохновения.
- Ты не оборзел?
- Ладно, ладно, завтра, завтра все сделаю и всем позвоню.


- Алло, это Вселенная?
- Чего?
- Я спрашиваю, это Вселенная?
- Вселенная, Вселенная.
- Я тут к вам запрос посылал.
- Господи, как вы меня достали.
- Почему вы мне грубите?
- Ну вот представьте, я одна, я Вселенная, всё тихо и мирно везде, ты работаешь, там или спишь, а из какой-то маленькой гадкой планетки идут постоянный запросы. И ладно если бы что-то оригинальное, а то деньги, любовь, когда коронавирус закончится, квартиру, и ладно бы умели формуляры правильно заполнять, то там клякса, там с ошибками напишут, тут не на том языке, я что полиглот, там хамят, достало.
- Да жалко Вас.
- Да просто абзац.
- Может Вам отдохнуть, ну там выпить Каберне или на море съездить.
- Не помогает.
- Может вам любви надо.
- Не помогает.
- Ну просто книжку почитайте, Гофмана или Гоголя.
- Ладно, что-там у Вас.
- Мне б квартирку на Сретенке.
- ОООООООООО!

Мой кот меня любит.
Когда мне совсем плохо он лежит на мне.
Нет когда приходят женщины
Он уходит к женщинам
Но в принципе он любит меня
Потому что когда уходят женщины
Он ко мне возвращается
Он как бы говорит
Все ерунда, все ерунда.
Сегодня я купил крымскую барабулю
Я пожарил ее в масле без муки
И когда выложил на тарелку
Кот подошёл ко мне
Я мог подумать
Что он любит барабулю
Но я знаю он любит меня,
Потому что надо верить в лучшее
Надо верить в лучшее.


Господи, какая это была прекрасная люстра. С чашечками как у лилии, с бежевыми листочками, я мог часами лежать на кровати и просто смотреть на эти бежевые листочки и мне все казалось, что это веет ветер с гор, что сейчас они зашелестят, и мне в этой душной Москве станет легко и привольно. Но потом пришла первая жена и сказал, что бежевые листочки - это китч, это буржуазно, это ужас, а я думал я лучше буду мещанином, но оставь мне эти бежевые листочки, я люблю этот цвет, но она взяла кисточку и перекрасила листочки в фиолетовый цвет. Я лежал на кровати и думал, что я умираю, разве могут быть листочки фиолетовыми, но она говорила, что могут и это да, это естественно, это нормально. А потом пришла вторая жена и сказал, что фиолетовые листочки - это китч и ужас, а я уже к ним привык, я думал это бриз с Чёрного моря, а она перекрасила их в желтый цвет. Я лежал и думал, какой ужас этот желтый цвет, но вот и вторая жена ушла, но я стар и у меня нет сил перекрасить листочки в бежевый цвет.


Там где ветер воет, как Белый клык
У меня во рту отвалился клык.
Был бы первый туда-сюда
Но последний – это совсем беда.
Где б я ни был, куда б ни шел
Ничего к пятидесяти не нашел.
Ни детей, ни денег, ни почитания
Хуебот@на и страдания
Я теперь лежу – желтый лист во рву
И реву, и реву, и реву, и реву.


Кто-то достигает этого раньше, кто-то позже. Вот и я достиг этого. Мой желудок отказался есть чипсы. А я ведь любил чипсы. В начале с пивом, а потом, когда отказался от пива с кока-колой, а потом, когда отказался от кока-колы с чаем, но вот пришел черед и чипсам. Отчего он заставит еще меня отказаться: от соленой хамсы? от копченой ставриды? от жареного бифштекса с кровью? от хохлятского сала? Мир жесток


- Здравствуйте, Тимофей Петрович.
- Здравствуйте. Вы кто?
- Это не важно.
- Как вы обо мне узнали?
- От Пипина.
- А Пипин. Что вы хотите?
- У нас для вас есть дело.
- Какое, я уже давно отошел от дел.
- Это очень важное дело и мы хорошо заплатим.
- У меня нет недостатка в деньгах.
- Мы отправим учиться ваших детей в Лондон.
- Они и так учатся в Лондоне.
- Мы присвоим вам степень доктора философии каких захотите наук.
- Хм. Энтомологии можете?
- Можем.
- И нумизматики?
- Можем.
- А книгу стихов издать можете?
- Можем.
- Хорошо, что за дело?
- Нам надо продать перуанскую картошку в Белоруссию.
- Там есть своя картошка.
- Мы знаем, поэтому мы и обращаемся к вам.
- Это будет стоить дорого.
- Хорошо.
- Очень дорого.
- 100500 рублёв, детей в Лондон, степень доктора энтомологии и книга стихов.
- Хорошо.
- Когда?
- Завтра.
- Хорошо, звоните завтра после 22-00.
- Спасибо Тимофей Петрович.
- Не за что, я еще ничего не сделал.
- Сделаете, мы в Вас верим.
- Спасибо.


Сегодня из Москвы пришел «Город Эн» Добычина. В пункте выдачи стояла очередь, миловидная девушка, спросив мою фамилию, искала долго, пока ей не помогла напарница – женщина лет шестидесяти. Мой мозг сразу отметил, что если бы у них посылки отсортировали по номерам, то такого бардака не было. Вышел на улицу и пошел в сушешницу. Пока ждал заказ, читал короткие рассказы Добычина. Филадельфию стали делать совсем нагло. Раньше лососем оборачивали весь рол, потом только видимые стенки, а теперь кладут небольшой кусочек сверху. Над мои столиком висел призыв убирать за собой, но я решил, что убирать не стану. Когда вышел долго курил на улице и вдруг вспомнил, что забыл на столике Добычина, которого читал, пока ел суши. Побежал обратно, от страха, что книга потерялась, вспотел. Вбежал – вижу двадцатилетняя кассирша сидит и читает ее.
- Что? Понравилось?
- Ну так, - отвечает кассирша и нехотя отдает мне книгу, - странный писатель.
- Чего странного, - спрашиваю.
- У меня так младший брат пишет: «купи мне конфеты, в школе занятия, я забыл».
- Кино, - говорю, - короткометражки.
- Я сериалы люблю, вот хороший сериал наши выпустили «Чики».
Я взял Добычина из рук кассирши и пошел на улицу. На улице все серое, накрапывал дождь. Мне почему-то стало казаться, что я в Городе Эн и что даже более того кругом один сплошной Город Эн.


- Пусти меня на улицу.
- Там дождь!
- Мау-мау-мау!
- Там дождь!
- Ты нарушаешь мои права личности!
- Там дождь.
- Мау-мау-мау!
- Ну иди.
Открываю входную дверь. Кот радостно бежит на улицу. На улице холод, жуть, ливень. Кот, видя это, притормаживает в проеме, осторожно высовывает нос. На нос коту почти сразу капают две огромных капли. Кот подпрыгивает, разворачивается и мяукая бежит в дом:
- Почему ты не сказал мне, что там дождь. Мау-мау-мау!
- Я говорил.


- Здравствуйте, - звякнул вотсап в ночи с неизвестного номера. Так как я работаю почти в круглосуточном режиме, то сообщения ночью случаются, но, чтобы в 4 утра, с незнакомого номера, может кто новенький?
- Послушайте, - опять звякнул вотсап. Я взял телефон с прикроватной тумбочки и сонно набил:
- Что случилось?
- Мне приснился сон, что я оказалась в пустыне, иду уже который час, у меня закончилась вода и вдруг я вдалеке вижу зеленый оазис.
Я стал судорожно думать, как эта информация может относиться к моей работе техническим писателем, к тому же ночью.
- Я вхожу в оазис и вижу мощеные улочки древнего города, заброшенный храм с фигурками обезьян и леопардов, потом мне навстречу в пурпурной тунике выходит красивый юноша.
«Заказчики совсем охренели», - подумал я, а сам набил:
- Давайте поговорим о вашей работе позже, хотя бы в семь утра, - я лег в час ночи, делая халтуру.
- Я думаю это не связано с моей работой, я обычная маникюрщица, а тут такой сон.
Мой мозг начал взрываться. Зачем маникюрщице техническая документация? Инструкции по стрижке клиентов, чтобы не отрезать ухо, как Ван Гог.
- Ничего не понимаю, вам по ГОСТУ или у вас свои стандарты?
- Да это был божественный юноша, прям древнегреческие стандарты красоты, я подошла к нему, и он меня взял на руки и понес в храм.
- Зачем в храм, - мне стало уже интересно, - он что на улице это не мог сделать?
- Не знаю, он меня зачем-то в храм понес, вы не знает Лидия Григорьевна, что это могло значить?
- Какая Лидия Григорьевна?
- Вы разве не сомнолог?
- Нет, я Слава, технический писатель, а вы что всегда своему сомнологу среди ночи пишите?
- Да Лидия Григорьевна сказала, что можно писать в любое время.
Я вздохнул:
- Хорошо, я сейчас объясню ваш сон. Вы разведены, у вас ребенок семи лет от неудачного брака, кот Феликс, старенькая мама, и вы ищете любовь, и скоро к вам придет большое светлое чувство.
- Ой, - написали мне, - как здорово.
- А то.
- А можно я Слава всегда буду теперь Вам писать.
- Можно, - пишу, - только не в 4 часа ночи.
- Хорошо, хорошо, всего Вам замечательного.
- И вам не болеть.
Лег обратно, полежал. Не спится. Встал, вышел во двор, покурил. Дождался рассвета, красиво, очень красиво. Будто кто-то кисточкой помазал, и вот теперь акварель.


Из современных сочинений школьников:
«Древний автор русской народной сказки «Кощей бессмертный» аллегорически передал страдания современного удаленного работника. Смерть Кащея находится на кончике иглы, а игла в яйце, а яйцо в утке, а утка в зайце и т.д. Смерть же удаленного сотрудника в период пандемии – это отключение удаленного компьютера, а компьютер находится в далеком офисе, у офиса зубастая охрана, за охраной комната закрытая на ключ, у компьютера пароль и копка Выкл.»


Сегодня я вышел за сигаретами без маски. Продавщица не хотела меня обслуживать.
- Что же делать? - спросил я.
- Мы продадим вам маску, - ответила продавщица и достала из-под прилавка одноразовую маску.
Я расплатился, надел маску, развернулся и пошел к выходу, но продавщица закричала мне в спину:
- А покупать-то что-нибудь будете?
Я вернулся к прилавку и произнес:
- Я хотел купить сигареты «Мальборо красные», но их у вас нет.
- Купите Фантом, вы их всегда берете, - произнесла продавщица.
-Фантом испортился, я от него кашляю, - сказал я.
- Странно, - произнесла продавщица, - никто не кашляет, а вы кашляете, я передам поставщику, что вы кашляете.
- Не надо, - сказал я.
- Почему, - удивилась продавщица.
- Я давно хотел перейти на айкос. Мне говорили, что если курить айкос, то можно сократить потребление сигарет до одной пачку и дымить прямо в доме, запах не въедается в вещи.
- Все курят айкос, - грустно произнесла продавщица и оглядела полки сигарет.
Я развернулся и вышел на улицу, снял маску и мне стало казаться, что сейчас со мной должно произойти что-то важное. Например, я пойму зачем родился и живу, или заболею ковидом, или полечу из Южного города в Москву. Я снова надел маску и понял, что я не зря купил маску в супермаркете. Без этой маски такие странные мысли не могли мне прийти в голову.


Вчера выпил полбутылки вина, зато почти не курил. Сегодня много курил, но почти не ел, а позавчера много ел, но не пил вина. Сегодня позвонил Г.В. и спросил: «Что нового?» Я ему сказал, что я рад тому, что нового ничего нет и спросил у Г.В., что нового у него. Но Г.В. ответил, что нового тоже ничего нет и поэтому он и звонит мне, чтобы узнать будет ли еще новое. Я ответил, что в 50 лет новое всегда такое чудовищное, что лучше если нового нет и предложил ему выпить вина, но потом вспомнил, что я выпил все вино вчера, но Г.В. уже ушел за вином и поэтому я выключил трансляцию и пошел курить, хотя сегодня я и так много курил.


На Юге за год я научился нести всякую хрень. Вот, например, пришел бы я в магазин в Москве, взял бы молча молока, творога, сметаны, пробил бы молча на кассе и ушел бы молча домой. Я так и на рынке полгода назад поступал в Южном городе. Смотрели на меня дико и странно. А сейчас подхожу к молочнице и давай нести чушь.
- Здравствуйте, дорогая молочница, - говорю я и хитро улыбаюсь.
- Здравствуйте Вячеслав Анатольевич, - отвечает мне молочница и хитро улыбается.
- Как ваша коровка, - говорю, - что кушала сегодня, ваша коровка?
Молочница смеется:
- Травку, - говорит кушала, - самую лучшую, предгорий Чефут Кале.
- А может она полынь кушала, - спрашиваю молочницу.
- Нет, Вячеслав Анатольевич, - отвечает молочница, - не растет у нас полынь.
- А что у вас растет, - продолжаю я.
- Вкусная травка растет, нежная травка растет, - смеется молочница, - хотите молочка попробовать.
И она наливает мне на палец сладкого, холодного молочка, и я пью его, и причмокиваю, и веселюсь, и белые капельки оседают на моем подбородке.
- Дай-ка мне, Дашуля, - говорю, - три литра твоего вкуснейшего молока.
И Дашуля дает мне три литра вкуснейшего молока.
- А творог, - спрашиваю я, - какой сегодня творог?
- Зефир, а не творог, - отвечает Дашуля.
- А не прокис?
- А не прокис!
- А свежайший?
- А свежайший. Попробуйте Вячеслав Анатольевич.
И я пробую мягкий, нежный творог, рассыпчатый и ноздреватый.
- Дай-ка мне, Дашуля, килограмм твоего свежайшего зефирного творога.
И дает Дашуля килограмм своего свежайшего зефирного творога.
А уж брынзу я не пробую, не пробую брынзу, беру так, обнимаю и целую Дашулю и иду домой, и пью дома свежайшее молоко, и вкушаю рассыпчатый жирный творог и пробую брынзу, а брынза оказывается не то, не то брынза, кислит. «Эх, Дашуля», - думаю я, - «эх, Дашуля».

Бросил рюкзак на гальку и нырнул в море. Обернулся, в принципе бросил близко к берегу, а море разыгралось. Некоторое время стоял и наблюдал, как волна постепенно дотягивается до рюкзака. В принципе там ничего не было. Полотенце, майка, 200 рублей и зачем-то банковская карточка. Банковскую карточку мне было жаль. Она красивая, зеленая, после морской воды ее явно не примет банкомат. Рюкзак уже болтало волной. Нехотя пошел по дну к берегу. Хожу по дну я быстрее чем плаваю. Рюкзак замер. Он как бы думал, плыть ему к Турции навстречу солнцу или остаться у того, кто его любит. Я надеюсь рюкзак меня любит. Во время этих раздумий я его и перехватил. Рубли промокли, но карточка оказалась сухая. Засунул ее в банкомат, всё нормально.

Лампочка над моей дверью в комнату ночью реагирует на движение. Поселяла меня хозяйка Оля днем в будний день. Она провела меня на второй этаж по отдельной боковой лестнице. Похоже в это время все остальные обитатели огромного двора отсутствовали: кто-то был в школе, кто-то в садике, кто-то на роботе. Хозяйка мне дала ключ от отдельного входа, успокоила лающих собак, познакомила с котом, попугаями и золотыми карпами и назвала код от ворот. Я вернулся с моря в темноте и тихо и незаметно поднялся на второй этаж. Принял душ, включил компьютер, двор жил своей жизнью. Стучали чайные ложки, витал манящий запах плова, чирикали попугаи, молчали карпы, мяукал кот. Перед сном я решил выйти на лестничную площадку и вот эта лампочка, реагирующая на движение, вдруг загорелась. Неожиданно двор затих и замер. Исчезли все звуки.
- Коля, - раздался чей-то голос, - там кто-то есть.
- С чего ты взяла, - ответил другой голос, видимо Коли.
- Лампочка горит, - ответил первый голос шепотом.
- Может Полкан забрался, - спросил Коля.
- Полкан здесь.
- Может тогда Мурзик.
- Мурзик здесь.
- А Алешка?
- Алешка спит.
- Хорошо я проверю, да-ка мне монтировку.
- Откуда я знаю где твоя монтировка.
- В предбаннике.
Я представил как неведомый Коля с монтировкой осторожно поднимается ко мне по лестнице, потом ногой выбивает дверь и с криками «твою мать» врывается в мою комнату. Глаза его горят, в уголках губ слюна, в руках монтировка. В этот миг я закричал:
- Не надо монтировку.
Двор опять затих.
- Вы кто, - спросили голоса.
- Меня Оля поселила.
- Когда.
- Днем.
- А вы деньги заплатили, - спросили голоса хором.
- Да,-ответил я, - на карту перевел Оле.
Голоса опять затихли, а потом хором воскликнули:
- Ах Оля, а мы думаем, что она спит, небось пива напилась.
После этого во дворе началось активное движение. Захлопали двери, залаяли собаки, замяукал кот, загалдели попугаи и замолчали золотые карпы.


Мистер «Нет» или WC

- C 2000 сдача есть?
- Нет
- А карточки берете?
- Нет
- А так пропустите.
- Нет

Проснулся в шесть утра от холода, надел легкий свитер и вышел покурить. От моря шел запах водорослей. Потеплее оделся и двинулся на набережную. Шесть утра – самое странное время. Одновременно можно встретить не дошедших до номеров подвыпивших отдыхающих и любителей утренних пробежек. Ради этих двух категорий работают ночные магазинчики. Первым они не смотря на все законы продают пиво, а вторым кофе. Продавщица долго не могла понять к какой категории принадлежу я. С одной стороны я не был помят и измучен жаждой, а с другой стороны я вешу 120 килограммов и на спортсмена не тяну. Все-таки выдала кофе. Пляжи в шесть утра пустынны. Солнце всходило медленно и угрожающе. Купаться из-за холода не хотелось, но, когда первые лучи осветили набережную, стало жарко, я снял теплую одежду и полез в воду. Выходя из воды, понял, что не взял полотенце. Я сложил вещи в рюкзак и остался в плавках, чтобы быстрее обсохнуть под ветром бриза. Постепенно набережная наполнялась отдыхающими. Я шел вдоль берега почти голый, заходил на какой-нибудь санаторский пляж, окунался и шел дальше. Прошел километров 5. В конце концов я еще о-го-го. Полез по лестнице на гору. Когда забрался на смотровую площадку, все болело, спина ныла, отдышаться не мог, но вот я развернулся и передо мной открылась бескрайняя синь, уходящая в небо, по которой скользили яхты и катера. Первые купальщики лезли в море, сновали маленькие автомобили, кофейщики открывали кофейни, торговки поднимали жалюзи торговых павильонов. Мне показалось, что вот сейчас что-то должно произойти. Я сел на лавку, затянулся сигаретой, закашлялся, выкинул сигарету, растянулся на лавке и незаметно уснул.


К двери пришла собака. Пошел ей за колбасой. Отрезал. Пока шел обратно, съел сам. Вздохнул, вернулся и отрезал еще один кусок колбасы.


При входе на набережную сидит цыганка: карты таро и гадание по руке. Мимо идет поток отдыхающих. Цыганка спит, но вдруг вскакивает и кого-то тащит из толпы. Тот, кого тащут, никогда не отказывается от гадания. Я специально стоял возле цыганки, разглядывая ее карты, один раз даже разбудил ее, но ни разу цыганка не предложила мне погадать по руке. Наверное, она что-то знает обо мне.


В частном секторе, где я снял у моря комнатку, хозяйские пятилетние дети засунули маленькую собачку в коляску и возят по двору. Собачка скулит, но не убегает. Я сижу под виноградом и пишу рецензию.


Я не люблю писать в раздражении
Или в депрессии или в досаде
Если вы думаете, что я не бываю
Раздражен, то ошибаетесь.
Сегодня утром все пошло не так
Я открыл глаза и понял
Что у меня затекла рука
Пока я разминал пальцы
И чистил зубы я понял
Что на день стал ближе к смерти
Потом я сварил кофе и обжегся им
Потом попытался пожарить яичницу
Но закончились яйца.
Тогда я решил спуститься в кафе
Но все столики были заняты
Потом побрел на море
(В принципе я в отпуске)
Но до моря не дошел,
Потому что понял, что сегодня
Не мой день и мне не надо писать.
Ни строчки, ни рассказа, ни рецензии
Я вернулся в съемную квартиру
Взял литр пива заперся
Выпил пиво и уснул
До следующего дня
Чтобы в следующий более
Веселый день
Написать веселую ерунду,
А не мучить население фейсбука
Своими депрессивными верлибрами.


- Посмотри, стиралка опять мигает, - говорит жена.
- Иногда я думаю, что наш мир - это один большой квазар, он меняет свою светимость в зависимости от непонятно чего. Вот сидишь думаешь и неожиданно душа начинает светиться, а потом раз и все в пятки, и не хочется жить или жить не так как хочется.
- Понятно, ты есть-то будешь, - продолжает жена.
- Но где же этот дух, если не хочется есть. Я сегодня встал утром и увидел, как синица клюет виноград, а потом прошла старуха и попыталась через забор сорвать кисть винограда, а я тогда подошел и нарвал ей, а он еще зеленый, и я говорю - он еще кислый а она а у меня все равно диабет мне нельзя сладкий.
- Хорошо если не хочешь гречку, то пожарь шашлык, - продолжает жена.
- Понимаешь я не люблю тучи, я люблю жару. Это странное ожидание дождя, когда ты ходишь как пришибленный словно давление какое-то, словно нет сил быть самим собой, словно что-то уходит от тебя, как жизнь и вдруг что-то наступает и сердце болит и хочется нового и хорошего.
- Да, понятно, а вина молодого хочешь.
- Хочу.

В 1989 году мой друг принес в общагу пластинку. У друга был проигрыватель. Он заговорщицки подмигнул мне и сказал: «Сейчас ты услышишь самого Гарика», - а потом вынул виниловый диск из бумажного конверта, аккуратно положил на плоскость проигрывателя и поставил иглу. Проигрыватель немного пошипел, а потом возник надрывный голос, который кричал о маленькой бэби, его девочке. Мы сидели и слушали. У друга было вдохновенное лицо. Когда пластинка смолкла, друг сиял. Он спросил меня: «Ну как». Я пожал плечами и спросил:
- А на той стороне что?
- Да ерунда какая-то.
- А можно я послушаю.
- Да слушай.
Друг поставил пластинку и вышел из комнаты.
Пластинка опять какое-то время шипела, а потом проникновенным голосом кто-то запел: «Прощай молодость…прощальное танго…я играю только за деньги».
Мне было 17 лет. Я никак не мог вдохновиться песней об ушедшей молодости, мне нужны были как всем перемены, но почему-то я прослушал сторону «В» семь раз подряд. На стороне В ничего не было написано, только «Дуэт «Прощай молодость».
Когда друг вернулся, я попросил его продать мне эту пластинку, но он ответил, что Гарик Сукачев не продается.
Потом я один раз был на Горбушке на рок-солянке. Выступал все тот же Гарик, который мне был не интересен, но зато на разогреве я увидел «Прощай молодость» вживую. Юные интеллигентные мальчики, как они попали в рок непонятно.
Сегодня с утра шел дождь, созревший виноград оказался кислым, мне не писалось, хотя работы было много. Я долго рылся в контакте в поисках музыки, ничего не нашел и просто ткнул наугад, и вдруг из колонок тонкий проникновенный голос запел: «Прощай молодость».


Я сидел в полумгле и писал рецензию, жена лежала на тахте и читала книгу о влиянии патогенных грибов на смысловые галлюцинации, когда с балкона раздался визг, топот и звуки боя. Потом кто-то пробежал по мне, потом кто-то пробежал по жене, потом этот кто-то сиганул в открытое окно. За этим кто-то гнался наш рыжий кот, распушив хвост. Коту запрещено прыгать в окно и гулять без спроса на улице, поэтому он затормозил на подоконнике, куда сиганул кто-то. Кот немного подумал, но потом решительно ринулся в темноту. Похоже он догнал кого-то. И больно вломил ему.
Какое-то время мы с женой оба молчали.
- Что это было? – спросил я.
- Похоже в дом залез чужой кот.
- Он большой? – спросил я.
- Небольшой, - ответила жена.
- Насколько небольшой, - спросил я.
- С ладонь, - ответила жена.
- То есть наш семилетний кот решил вломить котенку.
Жена ничего не сказала и продолжила изучать патогенные грибы.
Потом оторвалась от книги и сказала:
- Надо найти нашего кота.
- Зачем искать кота, который гоняет котят?
- Он все-таки наш.
- А котенка тебе не жалко?
Я представил бедного серого котенка, как его наказывает наш семилетний кот. Мне стало жаль котенка, но в принципе мне было жаль и нашего домашнего кота, который мог потеряться на улице.
Я встал, надел дождевик (на улице шел дождь), вышел на крыльцо, закурил сигарету, зажег на мобильнике фонарик и уже хотел нырнуть в темноту, когда увидел у своих ног на крыльце нашего рыжего кота и серого котенка.
Пришлось пустить в дом кота и накормить котенка.


Когда-нибудь всё оцифруют. Даже ценники в магазинах. А потом все серверы рухнут, и наши потомки напишут на глиняных табличках, что эта грандиозная цивилизация не имела письменности.


Верх дзена - уснуть на пролистовании списка лайкнувших.


В 1995 году меня взяли на работу аналитиком фондового рынка в инвестиционную компанию. Компания скупала у нищенствующих работников разорвишихся советских гигантов акции, которые им достались на ваучеры во время приватизации. Акции потом уходили зарубеж западным фондам. Зачем им был нужен аналитик непонятно. Наверное владелец понимал, что когда-нибудь халява закончится и придется играть на бирже ценных бумаг, а для этого нужны мозги. Хотя я закончил математический факультет МГУ, никто не учил меня анализировать рынок ценных бумаг. Я раздобыл пару книг на английском языке, взломал программу Математическая статистика и принялся за дело. Я помню свой первый статистический анализ. Я загнал котировки голубых фишек (акций самых важных компаний) в компьютер, нажал кнопку ОК и компьютер, зависнув на пять минут, выдал мне график роста на ближайший месяц.
Я присвистнул, и понес этот график к директору. Директор почесал репу, недоверчиво посмотрел на мой график, хотел послать куда подальше, но вспомнив, что я закончил университет, выделил мне немного денег, которые я сразу же вложил в голубые фишки.
В ближайший месяц я принес 90% прибыли компании, сидя в кресле в Москве, когда обычные сотрудники ездили по всей стране и трясли дедушек и бабушек. Авторитет мой вырос. Мне выделили туеву кучу денег. Почти 75% всех ресурсов. Компьютер показывал рост. Проблема (о которой я в силу возраста не знал) была в том, что российскому фондовому рынку было без года неделя, он все время рос, что и понятно. Загружая в компьютер данные только растущего рынка я получал на выходе будущий растущий рынок. Я хорошо помню 17 августа 1998 года - день суверенного дефолта России. Я стоял около биржевых терминалов и завороженно смотрел на котировки акций и облигаций. Это были нули. Одни сплошные нули. Рядом со мной лежал график, который показывал неуклонный рост на ближайшие 10 лет.
Кто-то подошел ко мне сзади и тихо встал рядом. Я обернулся. Это был директор. Какое-то время мы оба зачарованно смотрели на котировки. Мы оба понимали, что это последний день нашей работы в компании.
Когда мы оба после расчета вышли с трудовыми книжками из бухгалтерии на улицу, директор попросил меня закурить и спросил:
- Куда ты теперь?
Я пожал плечами. В принципе пока я сидел у компа, я еще и писал статьи о фондовом рынке в финансовые издания. Это были копейки, но на хлеб и молоко хватало.
- А вы? - спросил я.
- К маме поеду, в Тамбов, - ответил директор и пошел в сторону метро.


Врос ноготь на большом пальце ноги, раздуло так, что еле хожу. Звоню хирургу:
- Приезжайте, - говорит, - отрубим нахер, - и смеется.
- Зачем, - спрашиваю, - рубить?
- Ну ноготь вырвем, чик и всё, - и продолжает смеяться.
Представил палец без ногтя, брызги крови, куски мяса, вспотел. Стал рыться по форумам. Нашел элитный центр подологии и дерматологии. Приехал, лежачее кресло, грамоты на стенах, запах лаванды, все в белом.
Уложили, достали ножнички и пилочки, стали ковыряться в моем вросшем ногте.
- Что там случилось, - спрашиваю, мне же не видно.
- Да ничё, - отвечает миловидная медичка-подолог из-под маски, - похоже кто-то на вас сглаз поставил.
Я чуть не выпрыгнул из кресла, хотел убежать:
- Может, - говорю, - там просто загноилось, может спирт нужен, чтобы промыть, проткнуть там чего-нибудь.
- Гной - это ерунда, - отвечает, - чего протыкать, когда у меня была гангрена, я ее пережала у живота, и она прошла.
- Может у вас йод есть, - спрашиваю с надеждой.
- Йод отжившее вещество, землицей присыпем и океюшки.
Лежу в кресле, дрожу, от страха у меня еще 9 ногтей вросло.
А подолог продолжает:
- Мы сейчас вам золотую скобу под ноготь загоним, всего 10 000 рублей и все будет хорошо.
И вправду достала золотую скобу сантиметров на пять и стала ее под мой вросший ноготь колотить.
Я ору. Смеется:
- Терпите.
Полтора часа она мне золотую скобу под ноготь вгоняла. В общем еле вырвался. Дома купил йода, спирта, стрептоцида. Не помогает. Звоню хирургу на следующий день:
- Приезжайте, - отвечает, - отрубим ваш палец и вашу золотую скобу нахер.


Моя френдленда обрела такой вид, что я могу, ничего не читая и ничего не рассматривая, наобум ставить лайки.


- Я написал продолжение самого знаменитого романа Пупкина и прошу вас его прочитать.
- Кто такой Пупкин?
- Как вы не знаете Пупкина?
- Не знаю.И какой у него самый знаменитый роман?
- Пупкин в Бежецке.
- Я правильно понимаю, что мне сначала надо прочесть "Пупкин в Бежецке", а потом ваш роман. Кстати как он называется?
- "Пупкин в Раю после Бежецка"
- Мдя.
- Что мдя? Вы прочтете?
- Нет.
- Вы же редактор.
- Не хочу.
- Вам не стыдно.
- Нет.
- Куда катится мир, никто не хочет делать свою работу.


У нас с братом одинаковые инициалы. ВАХ. Когда мы переписываемся, получаются странные диалоги.
ВХ: Привет.
ВХ: Привет.
ВХ: Как дела?
ВХ: Нормально.
ВХ: Ты забыл ключи.
ВХ: Какие ключи?
ВХ: От квартиры.
ВХ: Какой квартиры.
ВХ: Твоей.
ВХ: У меня есть квартира?
ВХ: А у кого есть квартира?
ВХ: Квартира – это Вселенная.
ВХ: Какая Вселенная?
ВХ: Фрактальная.
ВХ: Все повторимо в каждой капле?
ВХ: Да каждая капля – это свой мир.
ВХ: Какой мир.
ВХ: Тараканы, коты, жена, дети
ВХ: Дети не тараканы.
ВХ: Да, дети не тараканы.
ВХ: Я соскучился по снегу.
ВХ: Не долго осталось, еще выть будешь.
ВХ: У нас зимы без снега.
ВХ: У нас тоже снега не было.
ВХ: А зачем снег?
ВХ: Снег – испытание небес.
ВХ: И жажда низа.
ВХ: Какого низа?
ВХ: Ты будешь забирать ключи-то? Ты, кстати, где?
ВХ: На вокзале.
ВХ: Ты мне надоел.
ВХ: Сам ты мне надоел.
Сидишь потом перечитываешь и думаешь: «Армагеддон близок, число зверя, вайвайвай».


Поверьте мне! Москва такая большая, что иногда проще слетать в Саратов, чем доехать в Ясенево.


- Боже, боже, зачем вы это читаете? – рыдал Иванов.
- А кого читать, - Петров оторвался от новой книги Классика и шмыгнул носом.
- Чехова читайте, Гоголя читайте, Булгакова наконец!
- Так читал я их, хочется жареного.
- Какого жареного?
- Обыкновенного.
- Тогда ничего не читайте.
- Не могу.
- Ну тогда хотя бы не показывайте, что вы его читаете.
- Не могу.
- И статей о нем не пишите.
- Не могу.
- И постов в социальных сетях.
- Не могу.
- О Боже, боже, - еще больше зарыдал Иванов.

Kharchenko Slava
Я посещал четыре школы, и везде ко мне относились хорошо, наверное, потому что я отлично учился и всем давал списывать, но почему-то в пятом классе в 26 школе ко мне привязался Яковлев и не давал прохода: мальчик моего роста и моей комплекции. Был он яростен и жесток, непонятен и страшен для меня.
Он всегда приставал с какой-то кодлой, иногда при девчонках и прилюдно издевался: отвешивал оплеухи и пинки, плевал на ботинки, один раз выбросил мой дневник в окно, и мне пришлось под свист и улюлюканье спускаться с третьего этажа и искать его в белом камчатском снегу, пахнущем вулканическим пеплом.
Я боялся Яковлева, как травоядный заяц боится зубастого хищника, и чем больше я пытался его обходить или не замечать, тем пуще он издевался надо мной, а самое главное он так плохо учился, что мои решенные домашние задания ему были абсолютно не нужны.
Наверное, это могло продолжаться вечно, но однажды меня задел кто-то из его сопровождающих, кажется Андрей, абсолютно мычащее и забитое существо и именно это меня и возмутило больше всего. При всех я побоялся дать ему отпор, но когда Яковлев отошел покурить, я отвел Андрея на пожарную лестницу и избил.
Когда Яковлев вернулся, на лице Андрея горел фингал, а одноклассники с каким-то восхищением и почему-то ужасом смотрели на меня. Даже наш учитель математики, мой первый наставник, давший мне дорогу на мех-мат МГУ как-то недоверчиво и странно посмотрел на меня, словно мне нужно было стыдиться того, что я сумел постоять за себя.
Этот всеобщий интерес сыграл со мной злую шутку. Мне вдруг стало казаться, что я смогу замахнуться на самого Яковлева, что я смогу вызвать его на драку, которые происходили на пустыре за школой. Все собирались в круг и следили за боем до первой крови.
Но Яковлев просто рассмеялся. Он взял меня на перемене за ухо и дал под дых, а потом еще и пнул, и я, как обычно, даже не попытался ему ответить, хотя только что час назад избил Андрея.
Я не знаю, чем бы все закончилось в 26 школе, но уже через месяц мои родители переехали в другой район и Яковлева я больше не встречал.

Kharchenko Slava
То, что между ними произошло, стало для всех неожиданностью. Все-таки разница в тридцать пять лет, у него жена красавица в Америке, четыре ребенка, а Тася обычная, хотя восемнадцатилетняя и спокойная, но вот промелькнуло и все.
На фестивале кинематографистов в Ялте народу набилось много, со всего мира. Из-за границы приехали эмигранты. Набережную посмотреть, в горы подняться, море ножками пощупать, из окна гостиницы плюнуть, вдохнуть запах йода и Родины.
Карим уезжал в Израиль в семидесятые, потом в Бостон перебрался, потому что в СССР ему работать не давали. В Америке он знаменитым не стал, но его фильмы, снятые в Массачусетсе об ушедшей советской юности с успехом шли в Москве и Питере и эхом прокатывались по фестивальным площадкам, благо, что существовало много киношных фондов, а кое-что он создавал на свои деньги агента недвижимости.
Добродушный и открытый, радостный и веселый, распахнутый и душевно щедрый. К нему тянулись люди, он любил человеков, да и те отвечали ему взаимностью, особенно молодежь.
В тот вечер в кругу теплой и разноязыкой компании они сидели друг против друга, спорили, дурачились, выпивали терпкий крымский портвейн «Ливадия». Говорили о Феллини, Кислевском, Тарковском, братьях Коэнах и возникла не то чтобы какая-то светлая и непонятная связь, но Тасино подобострастное и юношеское отношение снизу вверх (хотя фильмов Карима она не видела) вылилось в долгую прибрежную прогулку до рассвета.
Он о чем-то шептал, шептал, шептал. Она смеялась и кокетничала. И этот расстеленный пиджак и эта нечаянно упавшая звездочка, стихи и объятия сделали свое дело, а о беременности Тася сообщила Кариму по электронной почте.
Азадов писал жаркие письма поддержки, но в каждой строчке и в каждой букве сквозила предопределенность: семья, дети, съемки, съемки, денег нет, денег нет. Но каждый раз, когда Карим прилетал в Москву, то приезжал в Отрадное, привозил подарки, всех целовал и повторял:
— О, моя Каримовна!
— Дай я Глашу потенькаю!
— Прости меня, прости!
Потом долго стоял на коленях, бодая пол как дьячок, и в слезах и соплях уезжал в Бостон массачусетским приведением.
Тася сначала боялась Азадова и даже немного ненавидела, все-таки воспитывать в одиночку ребенка тяжело, но потом, посмотрев его фильмы, и измучившись каримовской удаленной теплотой, она если не простила Азадова, то смирилась с ним. Так принимают непутевого своевольного кота. Сирого, убогого, но своего.
И даже когда ей встретился Свиридов: смешливый, упрямый следователь из Болышево, поселившийся в ее квартире незаметно, но навсегда, сделавший ремонт, починивший папин автомобиль и вывезший ее с Глашей в Турцию, она не изменила своего отношения к Азадову. Свиридова она любила, как любят теплый ужин, ровный и не качающийся стол, тиканье ходиков с кукушкой, а Кариму оставила дальний и незаметный, но очень важный угол, в котором хранилась старая заношенная бабушкина рухлядь.
Несмотря на ворчание Андрея Свиридова Тася раз в два-три года встречалась с Каримом и брала на эти встречи Глашу. Каждый раз Азадов стоял на коленях и повторял:
— Прости меня, прости меня, Тася. Я погубил тебя!
Потом он вставал, отряхивал брюки и вел всех в кино, иногда даже на свое, но надо признать, что с годами он стал снимать все реже и реже.
Но главное заключалось в том, что между Азадовым и Глашей выросло какое-то глухое отторжение. Хотя Карим и должен был восприниматься ею, как счастье, приносящее необычайные вещи и выполняющее самые замысловатые требования дочери, но Глаша в какой-то момент, уже в подростковом возрасте, стала относиться к Кариму как к чему-то навязчивому, а понять его фильмы она еще не могла или специально не хотела.
Двадцатилетия Глаша ждала радостно и нетерпеливо. Когда Карим в очередной раз прилетел из Америки, она показала ему свой новенький паспорт. Там было написано вместо Глафира Каримовна Азадова — Глафира Андреевна Свиридова, и Азадов больше не появлялся в Москве.
Только в Тасином сердечном чуланчике он и остался, но это был такой отдаленный уголок, что поверить в это стало невозможно.

Kharchenko Slava
В деревне от котят избавлялись, поэтому кошка Марыська забивалась в самую дальнюю поленницу, чтобы бабушка не могла достать потомство из-под тяжелых березовых обрезков.
Когда котята появлялись на свет, то дед и бабка прислушивались, откуда идет звук, но котята, наученные Марыськой, сидели молча: не мяукали, не пищали и не ворчали. Но все равно человеческая хитрость брала верх: за кошкой внимательно наблюдали. Котят находили в дровах и доставали на свет, оставляя только одного, чтобы кошка не ушла из деревенского дома и продолжила ловить мышей.
В этом году котят было пятеро. Все черно-белые, а один серый с неестественно загнутой вниз лапой, и даже я восьмилетний понял, что именно этот котенок не жилец.
Дед мог бы все совершить в ведре с водой, но застеснялся меня, сопливого внука, и когда Марыська побежала к совхозному коровнику (доярки ее иногда баловали молоком), а я спал в прохладной комнате на диване, понес котят к протоке.
Дед в задумчивости вернулся через полчаса, в руках у него сидел тот самый серый котенок-инвалид. Дед посадил его в центре деревянного настила, котенок, ничего не понимая и дрожа, смотрел на деда, потом описался и притих. Бабушка вышла на крыльцо, недоуменно выставила руки в бока и вопрошающе разглядывала деда.
Тот вытащил из кармана беломорину, размял ее между пальцами, закурил, дым повис над верандой, было безветренно.
— Рука дрогнула, этого не смог, — произнес дед и перекрестился.
— Сам с ним будешь возиться — бабушка развернулась и пошла на летнюю кухню, открыла газ из баллона и стала жарить бледно-зеленые ароматные кабачки.
Радостный дразнящий запах поплыл по двору, из будки вылез рыже-коричневый кобель Мухтар и, пуская слюни, уставился на котенка. Откуда-то из зарослей красно-белой еще не поспевшей клубники появилась Марыська и стала облизывать инвалида. Котенка назвали Заморыш.
Когда Заморыш был маленький, то его уродство не бросалось в глаза. Котенок гонял по двору фантики от конфет, фыркал на Мухтара, запрыгивал на рябину, но, повзрослев, стал сильно припадать на больную ногу, и мне уже стала казаться, что дни его сочтены, но приехала из Москвы двоюродная сестра Лизка.
Рассмотрев Заморыша вблизи (нам он в руки не давался), Лизка сказала, что котенку мешают ходить когти на больной лапе. Когти вылезли и впились в подушечку. Лизка села на двухколесный велосипед «Орленок», засунула Заморыша в стальную сетку для яиц и отвезла к ветеринару, где ему за три рубля удалили на этой лапе когти.
Бабушка долго рассматривала, привезенного от врача Заморыша, потом поправила слезшую на глаза сиреневую косынку и сказала:
— Совсем бесполезный.
Через год дед по весне купил желтых пушистых цыплят и посадил их в сарае, в загон, проведя внутрь две двухсотваттных лампы для обогрева. Цыплята трещали и пикали, как заведенные, пили чистую воду из колодца, клевали сладкое пшено и овальную пшеницу.
Все было бы хорошо, но в сарае завелась крыса. Она приходила по ночам, прогрызала загон и уничтожала цыплят. Иногда для потехи откусывала цыплятам ноги, и их бесполезные, но живые тушки находил по утрам дед, чертыхаясь и матерясь.
Дед поставил охотничий капкан, создал самодельную ловушку из осиновой колоды, но хитрая крыса продолжала портить цыплят, избегая возмездия.
Тогда в сарай посадили Марыську, но та как-то похрипывая и скуля, каждый раз убегала, видя или чувствуя крысу, словно мстила нам, людям, за всех утопленных нами котят.
Крысу поймал Заморыш. Он не превратился за год в статного широкогрудого кота, но как-то влез в этот сарай и буквально через десять минут без когтей на одной лапе вытащил крысу за загривок наружу, и дед, светясь и улыбаясь, разрубил крысу штыковой лопатой.
Я, девятилетний, потом сидел на крыльце и наблюдал, как дед закапывает останки крысы под рябиной, а Заморыш довольно умывается в дальнем углу деревенского двора и мне, казалось, что Заморышу очень нравится жизнь.

— Он стучит в окно каждую ночь.
Я смотрел на бабушку и не мог понять, кто может стучать по ночам в окно ее комнаты. Сначала я думал, что это голуби или воробьи, но Вера Петровна уверяла меня, что это стучит он.
Я думал, что кто-то нас разыгрывает, какой-нибудь горестный выпивоха, или смешная брошенная старуха, или кошка лезет в форточку украсть чего-нибудь с кухни, все-таки первый этаж, но бабушка, как заведенная повторяла:
— Это он лезет, он! Всю жизнь мне испортил и сейчас пришел, к себе зовет.
За полгода до автомобильной аварии дед Андрей ушел из семьи к соседке, оставив Веру Петровну одну с двумя детьми. За неделю до смерти вернулся, но бабушка его не простила. И когда склонилась над гробом и целовала деда, одетого в военную парадную форму, то все равно мужа не простила. Не голосила как все на похоронах, не проронила ни слезинки.
Все мое детство, а было оно счастливое и радостное (сбор земляники, ловля серебристого чебака в речушке, парк аттракционов в городке, кошка Марыська и кобель Мухтар) она нет-нет, но и повторяла, что мой погибший дед Андрей, хоть и прошел вместе с нею всю войну от финских болот до кровавого Берлина, был существом никчемным, безалаберным и ненадежным.
Приходил со службы поздно домой, а работал он милиционером, и, завалившись пьяным, не раздеваясь в постель, совершал свое нехитрое дело и тут же, часто не поужинав, засыпал.
День деда, как участкового, начинался с того, что он обходил хаты станицы, заходил в гости. Одиноких женщин после войны много. И Андрея Платоновича обхаживали, ему наливали, отчего дед почти никогда не отказывался, да и погиб, честно говоря, сев в автомобиль к пьяному водителю, спешившему на свадьбу в Абинск. Если эти рабочие измены Вера Петровна как-то, скрипя сердцем, деду прощала, то уход на полгода в другую семью простить не смогла, точнее, не успела.
Возможно, если бы он погиб не так быстро после своего возвращения, или же Вера Петровна кого-нибудь себе нашла после смерти мужа, то простила бы Андрея Платоновича, а так эта скоропалительная смерть только усугубила ее чувства. Вера Петровна посчитала аварию не меньшим предательством, чем измену.
Сегодня, ярким и солнечным утром, ко мне приехала сестра. Мы усадили Веру Петровну в коляску и повезли в Люблинский парк. Стройные величественные тополя зависли над нарядными ровными дорожками, одетыми в бетонную плитку.
«Пью-пью» — поют птицы.
Сестра поправляет бабушке шарфик.
— Всю жизнь испоганил, — шепчет Вера Петровна.
— Отпусти его, — вдруг говорит сестра. Я закуриваю сигарету и отхожу в сторону, чтобы дым не шел на коляску.
— Как? — громко и внятно спрашивает Вера Петровна.
Темнеет, идем домой. Покормив Веру Петровну и посмотрев по телевизору Соловьева, ложимся спать.
Ночью в два или три часа бабушка начинает стонать и что-то странное бормочет. Я встаю с кровати и гляжу на ее лицо:
— Сегодня не стучит, — говорит Вера Петровна.

1.
У него, у Павлика, хрустальный дом стоял на холме, прямо по Высоцкому. Я мало кому завидую, это мне не свойственно, но тут что-то зловещее шевелилось в душе. На самом деле у дорогого величественного и шикарного таунхауза просто была одна стеклянная стена от пола и до потолка.
Если проснуться в пять утра, сварить бодрящий пахучий пьянящий кофе, развалиться в кресле напротив стены, то хорошо понаблюдать, как жгучее розоватое пузатое солнце выползает лесным неведомым жуком из ледяной кромки Финского залива на стеклянное холодное небо.
Потом можно открыть зевотный скрипящий холодильник, медленно и неторопливо достать собачью еду и, накинув старую ватную прожженную телогрейку, выйти в звенящий холодный двор, вылить мутное тягучее варево в собачьи миски, приказать кавказским овчаркам: «Есть», — и наблюдать, как две довольные остроносые раскосые морды уткнулись в небрежном чавканье в алюминиевые окружности.
После кормления псов радостно спускаешься к воде. Окунешь носок резинового, болотного сапога в желтую, слепящую воду, наклонишься куда-то вниз, наберешь в ладонь сладкую зыбучую влагу и брызнешь себе резко и весело в лицо: «Здравствуй, мир!»
Как же Павлик с женой Ирой впахивали!
Хотя он и до Иры жил непросто. Зачем-то после армии в девяностые, когда все дороги открыты, можно и в милицию пойти или в бандиты или в техникум радиотехнический устроиться, эмигрировал в Испанию. У него дед-республиканец из Теруэля после поражения интернациональных бригад в тридцатые бежал в СССР и, хотя и сгинул где-то на севере в Гулаговском безвременье, но бумажные следы от него остались в архивах, и поэтому общество дружбы Испания-Россия приняло Павлика с распростертыми объятьями.
Только объятья объятьями, но после окончания срока действия социального пособия делать особенно нечего. Все эти los ni;os, las ni;as и la polic;a испанские хороши, когда у тебя монеты в кармане звенят. А так скреби метлой улицы, выгребай мусорные бачки или охраняй капиталистическую собственность. И вот когда Павлик просто орудовал веником и лопатой, то никаких душевных проблем не испытывал, а в момент трудоустройства по дружеской протекции на должность сторожа яхты почувствовал такую классовую болезнь к обладателю пятнадцатиметровой роскошной белозубой красавицы, что решил все бросить и вернуться домой. Ибо ходить бесконечно взад-вперед около чужого богатства русскому сердцу невозможно. Пробирает на буйные действия и грабительские философские мысли.
Это решение вызрело в нем не сразу, подспудно, а тут он еще встретил на набережной Барселоны Ирину Хрусталеву. Мне кажется, Хрусталева сама хотела остаться в Испании, но ее папа имел странные связи на таможне РФ, поэтому можно было поставлять испанский хамон и сыр-пармезан прямо в сердце города-героя Санкт-Петербурга.
От этих связей экономических возникло решение вернуться в Россию, и бизнес Ирины с Павликом расцвел. Павлик отвечал за поставку продуктов из Испании, а Хрусталева с отцом обеспечивали беспроблемное пересечение границы и продажу товара через основные торговые сети северной столицы.
Ирина легкая милая и воздушная девочка. Стройная, как ягодка земляничка, может не очень красивая, но фигура ее такая тонкая, дребезжащая и восхитительная. Павлику всегда хотелось носить Ирину на руках, что он и делал в первое время, даже когда Хрусталева была беременна.
А уж когда она родила ему девочку-красотку Оленьку, теплый белобрысый аленький цветочек, то счастью Павлика не было конца. Он сажал девочку-радость на широкие борцовские после спецназа плечи и носил по квартире тестя из конца в конец, напевая, как дюжий раскрашенный латиноамериканский певун: «Йо-йо-йо-йо-йо!». И это «Йо-Йо» и это галактическое чувство себя-отца так увлекало Павлика Мамаева, что казалось жизнь — это ковер-самолет. Скользит он над безбрежными просторами не только Родины, но и Западной Европы и грозит принести тебе безмерные наслаждения на годы вперед, навсегда, на всю оставшуюся жизнь.
Вот тогда-то, когда Оленьке исполнилось пять лет, хрустальный дом и появился. Сначала Хрусталева и Мамаев купили участок для стройки в Сестрорецке. Но оценив обстановку и поняв, что доходы все растут и растут, а возиться со строительством не хочется, да и времени ни у кого нет, они, даже не продав приобретенной земли, взяли в ипотеку дом со стеклянной стеной на возвышенном и румяном холме, возле Финского залива, у самой хрустящей и прозрачной воды.
От этой покупки, от этого тяжелого бремени, а ипотека это всегда суровое испытание, жизнь их стала важной и натруженной, отчего у Павлика начался бесконечный бег с препятствиями, словно ты снова в учебке ползешь на пузе с автоматом Калашникова в зубах и каждое мгновение ожидаешь грозного и ненужного рыка идиота сержанта.
Каждое утро Павлик и Ирочка вставали в пять, завтракали поджаренным хлебом и воздушным мармеладом, кормили голодных и, честно скажем, злобных собак, садились в мощный внедорожник и неслись, как бегуны марафонцы в Питер, по пути завозя Оленьку в детский сад. Потом их ждал многоголосый развязный и натруженный офис, мышиные бега и трудовая возня, обед в пятнадцать минут, никакого курева, фитнес-клуб по вечерам и домашняя финская сауна. Их день приобрел очертания непрекращающегося и мучительного круга, по которому движется однообразный механический детский паровозик, готовый крутиться вечно и бестолково. Ложились спать они в десять и сразу засыпали, выпив на ночь по стакану красного бодрящего сухого испанского вина кровавого и хмельного. Так спят солдаты, так спят шахтеры или подводники.

2
Андрей Слепцов дружил с Павликом Мамаевым с детства (они жили в одном каменном колодезном дворе, ходили в одну среднюю обычную зеленую школу), и эта связь значила для них намного больше, чем дружеские отношения, потому что порождала не просто сцепку, а приобретала вид зависимости.
Было в этой дружбе что-то опасное, потому что всегда казалось: Мамаев сейчас взорвется, и ошметки и осколки полетят во все стороны, и даже такой спокойный и благонадежный человек, как Андрей не сможет ничего предпринять.
Если Павлик попал в армию, то Слепцов отучился в политехническом институте, в который они поступили совместно, но щуплый жердеобразный Андрей имел склонность к инженерным наукам, а Павел скорее нет. Точнее Мамаев просто любил хорошо проводить время, бродить по закупоренным гранитным набережным Невы, развесело плевать в серебряные фонтаны Петергофа, глазеть (и не только) на девушек, в то время когда Слепцов корпел над чертежами и нудно изучал физику и математику.
Мамаева, раз за разом попадавшего в какие-то смутные запутанные происшествия, всегда выручал Слепцов. Но однажды после откровенной и ненужной ножевой драки с южанами на Марсовом поле ничего поделать стало невозможно, и жесткая и откровенная бумага попала в деканат института, отчего собственно Павлик и попал на Кавказ в зону боевых действий, правда они уже почти закончились. Мамаев всего лишь водил гуманитарные конвои по аулам и наблюдал, как горластые и недобрые чеченские женщины плюют ему вслед, а голодные злые, но гордые чумазые подростки кидают горную породу в спину.
«Стрельну», — думал Павлик, — «стрельну», — но автомат так использовать и не удалось, хотя такое желание конечно присутствовало.
После армии Мамаев со Слепцовым любили сидеть возле университета и наблюдать, как белые веселые кораблики стремят по фарватеру реки, а на них сидит развеселая подвыпившая публика в бордовых пиджаках и золотых цепях, и если Андрею как-то себя реализовать удалось (он устроился в Ленэнерго и даже зачем-то купил байк и разгуливал в коже), то Павлик, как уже говорилось, уехал в Барселону и это расставание было болезненным для обоих, потому что, в конце – концов, они были друзьями, а не просто ненужными и пустыми знакомыми.
Я хорошо помню тот снежный и постылый день. Над зданием аэропорта Пулково вился молодцеватый триколор, розовые пузатые снегири сидели на разлапистых пушистых елках, Павлик зачем-то перед вылетом жевал жгучее ленинградское мороженое (на память, наверное), а закованный в заклепки Андрей смотрел на него, не мигая, и размышлял: «Зачем и к кому ты едешь, там пустота».
Павлик доел мороженое, выкинул белесую деревянную палочку в мусорный контейнер и медленно и степенно пошел на таможню. Андрей помахал ему рукой в перчатке без пальцев, вышел на улицу и уселся на спортивный байк, даже не обернулся. Зачем оборачиваться.
Когда Мамаев возвратился в Россию с Хрусталевой, Слепцов его тоже встречал, и мне показалось, хотя Паша ничего и не заметил, что Андрей очень долго и въедливо смотрел на Ирину, словно примеривался, что случится дальше и будет ли жизнь его друга прекрасна, прозрачна и радостна, но возможно мне это показалось. Ведь Слепцов просто духовный человек. Над его открытым и ясным лбом всегда висел как бы церковный нимб. Это сияние возможно меня и смутило, буддистскими практиками Андрей занимался уже тогда, может мода, может на самом деле зов сердца.
Что бы в тот миг ни произошло, но жизнь их покатилась стремительно. Я говорю их, потому Слепцов стал частым гостем в хрустальном доме Павлика.
Почти каждые выходные они (Ира, Паша, Андрей, Оленька, сука Герда и кобель Примус) сидели на берегу Финского залива и жарили шашлыки. Загадочный синеватый пахучий дымок вился над мангалом, шипела поджаренная баранина, рекой лилось красное сухое испанское вино, маняще звучал сладковатый голос Хулио Иглесиаса, прыгали грудастые коричневые воробьишки и воровали со стола крошки армянского лаваша, Оленька ходила у воды и кидала камушки, садилось зачарованное лучезарное светило.
Жизнь — прекрасна!

3
Когда это началось?
А бог его знает. Наверное, это был восхитительный негромкий душевный вечер. Когда разговоры ни о чем льются плавной безмятежной рекой. Когда пыхтит сауна, и все уже готовы принять обволакивающие теплые процедуры. Но, скорее всего, это был день, потому что иначе Павлик этот злосчастный клетчатый невесомый шарфик на шее Андрея не разглядел, а тут он обратил внимание и понял, что это тот самый элемент гардероба Хрусталевой, который он подарил ей на Восьмое марта. А теперь он, значит, красуется на длинной и почему-то, как показалось Мамаеву, костлявой шее Слепцова.
«Может он заболел», — подумал Пашка, — «и она ему дала?».
«Но шарфик шелковый, он не греет».
Кожаный Слепцов, стоящий у монструозного стального байка, достал из-за пазухи скорченный мятый платочек и вытер зеленые жидкие выделения, провисшие на его носу, и зачем-то сказал:
— Весна.
— Весна, — повторил Пашка.
В марте всегда хочется счастья. Счастье — это услужливый метроном, отсчитывающий деления жизни направо и налево кому ни попадя, только и следи, чтобы уловить момент, а не то суровая стрелка вернет всё назад.
Павел в принципе не обратил на это событие внимания, но иногда, когда наступала ночь или Ирочка засыпала на диванчике в гостиной, он склонялся над ее скуластым веснушчатым лицом и думал, что что-то ему стало мешать. Какая-то странная и необъяснимая особенность появилась в его крепком мужицком организме, и теперь не дает ему покоя, как глупые и беконтрольно плодящиеся тараканы на блестящей дорогущей итальянской кухне. Вроде и избавиться от них надо, но ничего не получается. Не помогают ни новомодные китайские средства, ни проверенные вековые дедовские способы.
Однажды Павел приболел. Ему еще хватило сил спуститься к воде и накормить Примуса и Герду, но потом прошиб пот, подогнулись мощные тяжелые ноги, и Мамаев прилег на кровать, не поехав с Хрусталевой на работу. Она сама завела Джип, сама вывела машину на трассу и сама отвезла Оленьку в садик.
Мамаев грузно лежал на кровати и тупо переключал каналы телевизора. Кругом шел позор. Ненужная и бессмысленная речь ток-шоу полная крика и ругани с трудом проникала в его отяжелевшую оттемпературенную голову, и Павлу стало казаться, что на телевидение проникли какие-то злосчастные и отъявленные тролли, и даже детский канал «Карусель» не может передать ему так необходимые радость и любовь.
Павел выключил черный ящик и полез в компьютер. Хрусталева забыла свернуть социальную сеть и ему раскрылась какая-то загадочная переписка с незнакомцем-удавом (на юзерпике красовалась змея), в которой Ирочка сообщала, что грязный пес заболел.
— Что с Примусом, — подумал Мамаев.
Потом Хрусталева еще что-то сообщала про грязного пса, и Паша даже встал и измученный и дрожащий, в ознобе побрел во двор до собачьей будки, но кобель Примус, звонко лая и повизгивая, выскочил из конуры и уткнулся мокрым носом ему в колени.
— Лежи, лежи мальчик, — сказал Мамаев, погладил собаку за ушами и вернулся в дом. Потом он опять полез в компьютер, но будучи человеком в общем-то компьютерно безграмотным как-то неудачно свернул окно, и вся эта чудовищная переписка закрылась и больше не отображалась на экране. Он только помнил, что удав забавно и мило улыбался Ирине.
Вечером Мамаев ничего не спросил у Хрусталевой, которая задержалась почти на три часа. Все-таки это неправильно ничего не спрашивать у жены, тем более, если есть такой необычный и подозрительный повод, но Павлу казалось, что подозрения это и есть поражение. Он, как мужчина, как хозяин семьи, должен разобраться сам, чтобы вынести сложное и решительное суждение. И вот это желание или, точнее, требование утвердить мысль без постороннего участия женщины и сыграло, как мне кажется, с Мамаевым дурную шутку.
Он посадил Оленьку к себе на коленки, потенькал дочку, поводил рукою по волнистым невесомым волосам, потрогал губами мочки ее ушей, а потом неожиданно спросил Хрусталеву:
— Кто такой удав?
Ирочка подняла на мужа прозрачные сероватые глаза и ласково улыбнулась:
— Удав — это африканская змея, — и ушла принимать душ.
За стеклянной стеной пошел дождь. В апреле дожди не редкость, но в средней полосе в апреле обычно еще идет снег, а здесь хлынул необъяснимый щедрый ливень. Стрелы соленых колючих слез покрыли прозрачную слюду, но вдруг поток стих, и со всех сторон запели лесные птицы. Им уже давно хотелось света и тепла, до него оставалось совсем немного, какие-то две недели, но именно последние дни самые тяжелые.

4
Летом в хрустальный дом заявился тесть. Игорь Платонович непревзойденный рассказчик, блестел красной сигнальной лысиной и сообщал новые анекдоты, хотя в наш век повсеместного распространения Интернета любые шутки свежими быть не могут, так как их первооснова — Сеть.
Паша с тестем чувствовал себя нехорошо. Мамаеву казалось, что из-за зависимости от Игоря Платоновича он живет в долг и не может полностью реализовать мужскую сущность, и поэтому ему приходилось терпеть эти белые искрящиеся импланты, холеные маленькие женские ручки, шикарный итальянский костюм «Бриони» и быструю неотчетливую речь.
— Выпьем же за соучастие, — кричал тесть и повыше поднимал рюмку с двенадцатилетним виски.
После выпивки, закуски и сауны Игорь Платонович предложил новую бизнес-идею о проникновении компании в город Сочи, где у него в администрации служил сокурсник по торговой академии, поэтому возможно получить налоговые льготы и пониженную арендную плату.
— Гип-гип ура! — вращал глазами тесть, а Мамаеву хотелось просто тишины и одиночества, потому что именно этого он был лишен уже давно, лет пять своего нужного брака, и возможно только Оленька вызывала в нем безотносительно притягательные чувства.
Поэтому когда пошло обсуждение, он легко согласился с Хрусталевой, что в Сочи поедет она, хотя ему, конечно, тоже хотелось увидеть Черное море и окунуться в его синеокую манящую кряжистую волну, понаблюдать за однообразными альбатросами и покидать в лоснящихся чаек белыми пахучими кусочками хлеба.
Я тоже бывал в детстве на море. Папа взял меня на руки и поднял высоко-высоко и сказал:
— Смотри, там Турция.
— Там турцы? — спросил я.
— Там турки, — ответил папа и поставил меня на землю. Я взял горстку рыжего песка и стал перебирать его в ладошке. Песчинки перелетали, как слайды диафильма, некоторые были влажными и прилипали к детским пальчикам. Мне хотелось дотронуться до песчинок губами, но папа запретил это делать.
Когда Хрусталева уехала в Сочи, Мамаев немного загрустил, но Оленька не давала ему тосковать, хотя Паша хорошо помнил, как Ирочка, собирая в пузатый кожаный бежевый чемодан вечерние платья, синтетические купальники, трогательные туфельки, белые панамки и откровенные маечки, посмотрев ему в глаза, даже не отводя взгляда произнесла:
— Мужчине почему-то кажется, что женщина не имеет право на выбор и если она выбрала, то это предательство, — и это гнетущее слово «предательство» слюной засело у него во рту и никак не давало ему уснуть.
По ночам он даже стал вставать и выходить во двор, чтобы покурить (он начал курить). Синеватый дымок сверлил крышу мира, и Мамаеву казалось, что жизнь нудна и бесконечна, к тому же куда-то запропастился Слепцов. Паше никак не удавалось дозвониться до Андрея, хотя именно сейчас он был ему нужен с его буддистскими штучками и йогой.
Мамаеву верилось, что если позвать друга и выпить с ним немного пива или красного сухого испанского вина, то все наладится, и эта душившая его непотребная боль пройдет как детская занудливая ветрянка.
Андрей появился, когда уже приехала Хрусталева, и они с Мамаевым пересеклись в центре, на Невском, зашли в пивную и заказали по «Туборгу».
Если честно, то Паша никогда не понимал Слепцова, ему казалось, что в его жизни нет отчетливого стремления. Того, что заставляет мужчину жить ради семьи, что движет мужчиной и позволяет ему не сойти с ума и не пасть в ненужную бесконечную безответственность.
И эта кожа, и этот байк, и эти фенечки буддистские (медитация, поездки в Непал, йога) казались Мамаеву защитной реакцией слабовольного организма на неспособность вести, как понимал Паша, правильный (единственно правильный) образ жизни.
Иногда Мамаев чувствовал (даже Павел испытывал какие-то эмоции), что Слепцов понимает это странное и покровительственное настроение Мамаева к нему и, наверное, готов спорить и протестовать, но из-за лени и врожденной интеллигентности это делать не может или не хочет.
В свои тридцать восемь Слепцов не был женат и не имел детей, скрипел на должности младшего инженера в Ленэнерго и был этим полностью доволен.
— Смотри, где я был, — Андрей показал на айфоне цветные едкие фотографии отеля «Наобум» с пальмами и жалюзи. Солнце заливало все вокруг, бегали детишки, юркие и жизнерадостные дельфины на заднем плане чертили морской горизонт.
Если честно, Мамаеву было наплевать, где отдыхал Андрей, но он зачем-то всматривался в эти сладкие и манящие снимки, как арктический полярник глядит на приближающий вертолет с ответственным грузом с большой земли.
Все это время Павлу хотелось что-то рассказать Андрею, но он никак не мог сформулировать, что же он хочет высказать. Когда же он понял и ощутил, что он хочет произнести, Андрей засобирался домой, и они и расстались.
Дома Павел сел напротив стены и уставился в залив. Над Финским заливом, расправив крылья, парила белоносая остроклювая чайка, и иногда казалось, что сейчас она отвесно упадет за мелкой рыбешкой в зыбкую воду и уже не вынырнет, но нет, птица выскакивала пенопластом и победоносно взмывала верх, как штандарт на боевом морском вооруженном корабле.
Это бы ничего не произошло, если бы Хрусталева промолчала. Ирочка сварила кофе, расположилась рядом в широком плетеном кресле и уставилась на серые могучие волны. Потом зачем-то перевела взгляд на Мамаева и произнесла:
— Знаешь, как назывался отель в Сочи? «Наобум», — и рассмеялась.
Но Павлик ничего ей не ответил, он просто подошел к Хрусталевой, обнял ее голову и ударил ею о стеклянную хрустальную стену.
Кровавое сухое испанское вино брызнуло из пробоины в черепе, и мне до сих пор непонятно, как рухнула стеклянная стена, но она развалилась, будто от выстрела, словно и не было ее, и просто не верится, что острые колючие осколки ничего существенного не отсекли у наших героев, а просто впились пулям в кожу.
На сработавшую сигнализацию приехали полицейские и забрали невменяемого Павлика в районный участок, а измученной и изуродованной Хрусталевой вызвали скорую медицинскую помощь.
Я бывал в этом милицейском участке и заходил к Павлику в камеру. Он сидел серый на нарах, облокотившись о стену, и смотрел в потолок. По потолку ползала черная глазастая разлапистая муха, как полноценная и единственная хозяйка.
Павлик измученно спросил меня:
— Она жива?
— Жива.
— Если бы не эта дрянь, я бы все спросил у Андрея.
— Что все?
— Самое главное.
Я ничего не понял и вышел покурить. Мне было жаль Оленьку. К тому же отменили хамон. Бедный хрустальный дом!

Черноволосый гигант, балканец, часто стоял с нами у входа. Статный серб, широкоплечий, как бетономешалка, с овальным лицом и двухдневной щетиной на подбородке, сошедший с хипстерских фотографий мужчина-модель.
Его бы и не заметил никто, но программисты, дворники, электрики, монтажники одевались, как бог на душу положит или ходили в стандартной джинсе: китайский ширпотреб, кроссовки, бейсболки, майки «Спасибо деду за Победу», а он словно вышел из французского кино: бренд на бренде.
И это была не просто элитная одежда. Он носил ее так, как носят женщины. Если вязаная спортивная шапочка, то по последней моде, закинутая чуть назад, словно гном из норы вылез. Если куртка, то приталенная на пояснице и расширенная в плечах, подчеркивающая его молодцеватую фигуру, расстегнутая на волосатой груди. Если ботинки, то кожаные, скрипящие, до колена, перешнурованные и перетянутые, как у балерины Большого театра.
Я часто думал, что он здесь делает, а потом понял: рядом фитнесс-центр, приходит поддерживать спортивную форму.
Один раз заметил его выходящим из качалки: серб забыл снять бахилы, я ему указал, он улыбнулся, представился Йованом. Попросил сигаретку. Протягиваю податливый вонючий дешевый «Бонд», спрашиваю:
— Зачем ходишь в фитнес, если куришь?
— Не могу отвыкнуть, — акцент почти не заметен.
— Воевал что ли?
— Нет, бежал, — он выпустил колечками дым вертикально вверх и посмотрел мне в глаза. Дым расширяющейся воронкой устремился к бетонному козырьку, к мрачной, угрожающей вывеске, на которой золотым по черному было написано «Главк». От едкого и мучительного запаха вспорхнул голубь и сделал над нами круг. Глаза у Йована коричневые или черные, но смотреть в них почему-то не хотелось, я отвел взгляд и вдруг заметил его беспокойство.
Чуть вдалеке, из подворотни вынырнула шикарная блестящая машина бизнес - класса, и Йован судорожно выкинул недокуренную сигарету на асфальт, даже не затушив ее носком дорогого ботинка. Машина ехала достаточно быстро, но возле нас неожиданно притормозила. Бесшумно и неосязаемо открылась передняя дверца и из нее, как артист под софиты, выплыла еще не старая, но скорее молодящаяся женщина, притягательность которой обеспечивали не природные факторы, а мощь экономических империй по производству и поддержанию красоты. Одета она была не модно, а классически: норковая шуба в пол, итальянские сапоги, шерстяной костюм.
Она сначала оглядела меня, потом перевела взгляд на серба:
— Йован, садись, — и улыбнулась.
Серб примостился на заднем сиденье, машина отъехала.
Я их потом не раз и не два вместе видел. Все происходило, как в первый раз. Йован выходил из фитнес-центра и ждал ее на улице, а женщина приезжала и усаживала серба на заднее сиденье, как пятилетнего ребенка.
Однажды я шел в пятницу с работы, смотрю, Йован сидит на бульваре, перебирает в руках свою смешную шапочку. Не забрали его, что ли, я даже удивился, такой неожиданный случай. Серб меня тоже заметил и спросил:
— Может, пива выпьем?
Думаю: «Успею ли Павлика из садика забрать», — а сам рассматриваю его как попугая. Эту куртку странную, эту манеру одеваться чижиком, эти руки холеные, утонченные, никогда в руках молотка или отвертки не державшие, эти глаза черные измученные
— Тут «Теремок» недалеко. Можно разливное купить и менты не гоняют.
Пошли, сели. В «Теремке» хорошо, блины на закуску дешевые, а в последнее время стали и пельмени продавать «Столичные», такие же, как в юности, серые и пластмассовые.
Молча выпили по первой, по сторонам даже не смотрели, а чего смотреть, люди забегают, едят, копаются в Интернете.
— Албанца встретил, — нарушил молчание Йован.
— Какого албанца?
— Я в него в Приштине стрелял, когда погромы начались.
— Промазал? — на часы посматриваю, к Павлику бы успеть.
— Промазал, долго жалел, — серб сделал глубокий глоток и задумался.
— А тут иду к Покровке, он мне на встречу. Думаю, сейчас вмажу, а он «Караван» Дюка Эллингтона слушает, моя любимая музыка, оказывается, они любят то же, что и мы. Встал и смотрю, не двигаюсь, а он меня не узнал, прошел мимо.
Неожиданно Йован мне стал интересен. Не то чтобы я раньше сидел с ним за компанию, но где моя жизнь, а где его. Иногда встанешь утром и думаешь, куда и зачем я иду, что сегодня буду делать, и почему дни летят въедливыми мошками. Хорошо, что внука дают забирать из садика, а так придешь домой и лежишь, даже телевизор лень включать, один фон.
— А женщина эта что?
— Алла Геннадьевна?
Меня рассмешило, что Йован назвал женщину по имени отчеству. Серб заказал еще по «Туборгу», мы продолжили беседу.
— Мне Приштина снится. Хочется домой.
— Там же албанцы все давят, как вы их когда-то.
— Не зарежут же, не до конца жизни под Аллой сидеть.
За окном стемнело. По «Чистопрудному» бульвару проносились остроносые и голодные автомобили, утробно дребезжащие трамваи в предчувствии двух выходных развозили радостных людей по домам. Шел медленный жирный февральский снег.
Павлика я забирал одного из последних, от невестки влетит. Внук вложил свою маленькую пятилетнюю ладошку в мой серый потрескавшийся кулак, мы медленно шли по Волжскому бульвару. Я рассказывал ему небылицы про Рюрика князя славянского и радостно улыбался. Мне казалось, что жизнь - это просто тупая ленивая река без конца и начала, можно идти в любую сторону, какая в принципе разница.

Познакомились мы с ним странно. Он брутал бритый накаченный, в кожаной дизайнерской куртке и в таких же потертых черных узких кожаных штанах в обтяжку, а тут едет на коньках роликовых розовых по ВДНХ и мороженое лижет, как ребенок шестилетний.
Врезался в грудь пузом, и белая молочная слизь потекла по моему оранжевому брендовому платью от «Mango», так что я взбешённая заорала:
— Ты что делаешь, идиот!
А он:
— Сейчас я вас девушка платочком.
— А что вы делаете в субботу?
— Меня Максом зовут.
— Пойдемте со мной на скачки?
Эти скачки меня и добили. Всю жизнь мечтала на лошадок посмотреть. Отец в детстве на бега водил. Он от мамы ушел рано, когда мне пять лет было, я только этих коняшек и помню, и ладонь папину твердую и шершавую. Отец у меня был два метра, как Гулливер, с усами и в шляпе. Покупал сладкую вату и «Кока-колу», посадит на колени и песню насвистывает из «Крестного отца», Энио Мариконе. Сразу все вспомнилось, словно клип в Интернете назад прокрутили.
Стою в мороженом, глазами хлопаю, гляжу на Макса, как пятилетка, ничего сказать не могу, так на лошадок посмотреть хочется.
Он и повез меня на своем байке в субботу. Оказывается, Макс всех жокеев знает, в больших друзьях с ними и лошади тоже Макса признают. Он даже завел меня в какое-то подсобное помещение, где кони стояли, подводит к черно-белой теплой кобыле и говорит:
— Потрогай Звездочку, погладь.
Я вожу ладонью по ее мягким, велюровым упругим бокам и плачу, так мне себя жаль.
— Чего ревешь? — спрашивает Макс.
— Красивая, — отвечаю, а сама норовлю селфи сделать, да в фейсбук фотографию выложить.
В тот день мы даже что-то выиграли. Макс поставил на ту самую Звездочку. Она, бедолага, весь заезд где-то в хвосте плелась, а метров за шестьдесят на крайней дорожке так пришпорила, так побежала, что я и заметить не успела, как Звездочка на первое место вышла. Макс запрыгал ребенком, обнял меня, поцеловал в губы, стал трясти чеком, как копилкой, и кричать на весь ипподром:
— Ты мне Светка приносишь удачу, удачу ты мне Светка приносишь!
Потом зачем-то поднял меня на руки и понес к кассам выдачи. Получили денежку, пошли в Ростикс. Купили бедер куриных, крылышек перцовых, картошку фри, соус взяли сырный, Макс заказал пива, а мне принесли Пепси-колу. Сижу, улыбаюсь, так хорошо на душе, слушаю его болтовню, сама не заметила, как оказалось на его съемной квартире в Алтуфьево,
Утром просыпаюсь. Макс дремлет еще. Положила голову на его волосатую грудь, на православный крестик, глажу его по виску, слушаю, как сердце его бьется «тук-тук», «тук-тук».
Макс глаза открыл, смотрит на меня улыбается, стал напевать что-то совсем детское, «чунга-чанга», кажется, потом встал, пошел в душ и зачем-то Ходасевича процитировал: «Леди долго руки терла». Смешно. Побежала от него на работу, в библиотеку, сверкаю, переливаюсь, звеню.
Еще раз пять вместе ходили на ипподром, Макс всегда выигрывал, одно веселье. В конце концов, говорит:
— Раз ты такая везучая, я тебя с мамой познакомлю.
И точно ровно через три месяца после нашей первой встречи на ВДНХ повез меня на своем байке в Сокольники. Мамин дом как раз на Преображенке стоит. Прямо возле метро. Девятиэтажный, сталинский, с трехметровыми потолками. Стоишь, дышишь-дышишь, воздуха-то полно, словно в парке осеннем.
Мама сухонькая маленькая черненькая вертлявая женщина. Так непохожа на Макса, словно он ее приемный сын. Накрыла стол, испекла пирог, вино открыли абхазское, а меня все мучает вопрос: непохожи и не похожи. Уже и доели все, уже я и про своих родителей рассказала, где работаю, она про новинки книжные расспросила, показала фотоальбом, а уходить без ответа не хочется. Ну и ляпнула.
Мама рассмеялась:
— Все так говорят. На-ка смотри, — провела сначала по своей верхней губе указательным пальцем, а потом по максовой.
— Губа домиком, видишь?
И точно, Макс аж засмущался, сидит бордовый, как Кремлевская стена, ключ зажигания в ладони теребит, мы уже уходить собирались, а он не может со стула подняться, словно школьник провинившийся.
Пойдем, — говорю, — и потащила его в прихожую.
Я в тот день к нему в Алтуфьево почему-то не поехала, даже не знаю почему. Все представляла: огромный, суровый, брутальный, лысый, кожаный Макс и эта его губа детская, мамина. Даже больше скажу. Он меня к моему подъезду довез, я из-за спины спрыгнула, а поцеловать его не могу, душит дурацкий смех, словно мне сейчас надо поцеловаться с его мамой игрушечной, а не с громилой байкером Максом. Так и ушла, ручкой помахала и ушла.
Потом еще несколько раз пыталась его поцеловать (на ипподроме, на квартире в Алтуфьево), ну не могу и всё, хоть вой. Вот такой вот Ходасевич.
Прошло уже полтора года, как мы расстались, а вчера его встретила в метро, байк сломался. Говорит:
— Не везет мне без тебя, Светка, не везет, одни проигрыши!