1.
У него, у Павлика, хрустальный дом стоял на холме, прямо по Высоцкому. Я мало кому завидую, это мне не свойственно, но тут что-то зловещее шевелилось в душе. На самом деле у дорогого величественного и шикарного таунхауза просто была одна стеклянная стена от пола и до потолка.
Если проснуться в пять утра, сварить бодрящий пахучий пьянящий кофе, развалиться в кресле напротив стены, то хорошо понаблюдать, как жгучее розоватое пузатое солнце выползает лесным неведомым жуком из ледяной кромки Финского залива на стеклянное холодное небо.
Потом можно открыть зевотный скрипящий холодильник, медленно и неторопливо достать собачью еду и, накинув старую ватную прожженную телогрейку, выйти в звенящий холодный двор, вылить мутное тягучее варево в собачьи миски, приказать кавказским овчаркам: «Есть», — и наблюдать, как две довольные остроносые раскосые морды уткнулись в небрежном чавканье в алюминиевые окружности.
После кормления псов радостно спускаешься к воде. Окунешь носок резинового, болотного сапога в желтую, слепящую воду, наклонишься куда-то вниз, наберешь в ладонь сладкую зыбучую влагу и брызнешь себе резко и весело в лицо: «Здравствуй, мир!»
Как же Павлик с женой Ирой впахивали!
Хотя он и до Иры жил непросто. Зачем-то после армии в девяностые, когда все дороги открыты, можно и в милицию пойти или в бандиты или в техникум радиотехнический устроиться, эмигрировал в Испанию. У него дед-республиканец из Теруэля после поражения интернациональных бригад в тридцатые бежал в СССР и, хотя и сгинул где-то на севере в Гулаговском безвременье, но бумажные следы от него остались в архивах, и поэтому общество дружбы Испания-Россия приняло Павлика с распростертыми объятьями.
Только объятья объятьями, но после окончания срока действия социального пособия делать особенно нечего. Все эти los ni;os, las ni;as и la polic;a испанские хороши, когда у тебя монеты в кармане звенят. А так скреби метлой улицы, выгребай мусорные бачки или охраняй капиталистическую собственность. И вот когда Павлик просто орудовал веником и лопатой, то никаких душевных проблем не испытывал, а в момент трудоустройства по дружеской протекции на должность сторожа яхты почувствовал такую классовую болезнь к обладателю пятнадцатиметровой роскошной белозубой красавицы, что решил все бросить и вернуться домой. Ибо ходить бесконечно взад-вперед около чужого богатства русскому сердцу невозможно. Пробирает на буйные действия и грабительские философские мысли.
Это решение вызрело в нем не сразу, подспудно, а тут он еще встретил на набережной Барселоны Ирину Хрусталеву. Мне кажется, Хрусталева сама хотела остаться в Испании, но ее папа имел странные связи на таможне РФ, поэтому можно было поставлять испанский хамон и сыр-пармезан прямо в сердце города-героя Санкт-Петербурга.
От этих связей экономических возникло решение вернуться в Россию, и бизнес Ирины с Павликом расцвел. Павлик отвечал за поставку продуктов из Испании, а Хрусталева с отцом обеспечивали беспроблемное пересечение границы и продажу товара через основные торговые сети северной столицы.
Ирина легкая милая и воздушная девочка. Стройная, как ягодка земляничка, может не очень красивая, но фигура ее такая тонкая, дребезжащая и восхитительная. Павлику всегда хотелось носить Ирину на руках, что он и делал в первое время, даже когда Хрусталева была беременна.
А уж когда она родила ему девочку-красотку Оленьку, теплый белобрысый аленький цветочек, то счастью Павлика не было конца. Он сажал девочку-радость на широкие борцовские после спецназа плечи и носил по квартире тестя из конца в конец, напевая, как дюжий раскрашенный латиноамериканский певун: «Йо-йо-йо-йо-йо!». И это «Йо-Йо» и это галактическое чувство себя-отца так увлекало Павлика Мамаева, что казалось жизнь — это ковер-самолет. Скользит он над безбрежными просторами не только Родины, но и Западной Европы и грозит принести тебе безмерные наслаждения на годы вперед, навсегда, на всю оставшуюся жизнь.
Вот тогда-то, когда Оленьке исполнилось пять лет, хрустальный дом и появился. Сначала Хрусталева и Мамаев купили участок для стройки в Сестрорецке. Но оценив обстановку и поняв, что доходы все растут и растут, а возиться со строительством не хочется, да и времени ни у кого нет, они, даже не продав приобретенной земли, взяли в ипотеку дом со стеклянной стеной на возвышенном и румяном холме, возле Финского залива, у самой хрустящей и прозрачной воды.
От этой покупки, от этого тяжелого бремени, а ипотека это всегда суровое испытание, жизнь их стала важной и натруженной, отчего у Павлика начался бесконечный бег с препятствиями, словно ты снова в учебке ползешь на пузе с автоматом Калашникова в зубах и каждое мгновение ожидаешь грозного и ненужного рыка идиота сержанта.
Каждое утро Павлик и Ирочка вставали в пять, завтракали поджаренным хлебом и воздушным мармеладом, кормили голодных и, честно скажем, злобных собак, садились в мощный внедорожник и неслись, как бегуны марафонцы в Питер, по пути завозя Оленьку в детский сад. Потом их ждал многоголосый развязный и натруженный офис, мышиные бега и трудовая возня, обед в пятнадцать минут, никакого курева, фитнес-клуб по вечерам и домашняя финская сауна. Их день приобрел очертания непрекращающегося и мучительного круга, по которому движется однообразный механический детский паровозик, готовый крутиться вечно и бестолково. Ложились спать они в десять и сразу засыпали, выпив на ночь по стакану красного бодрящего сухого испанского вина кровавого и хмельного. Так спят солдаты, так спят шахтеры или подводники.
2
Андрей Слепцов дружил с Павликом Мамаевым с детства (они жили в одном каменном колодезном дворе, ходили в одну среднюю обычную зеленую школу), и эта связь значила для них намного больше, чем дружеские отношения, потому что порождала не просто сцепку, а приобретала вид зависимости.
Было в этой дружбе что-то опасное, потому что всегда казалось: Мамаев сейчас взорвется, и ошметки и осколки полетят во все стороны, и даже такой спокойный и благонадежный человек, как Андрей не сможет ничего предпринять.
Если Павлик попал в армию, то Слепцов отучился в политехническом институте, в который они поступили совместно, но щуплый жердеобразный Андрей имел склонность к инженерным наукам, а Павел скорее нет. Точнее Мамаев просто любил хорошо проводить время, бродить по закупоренным гранитным набережным Невы, развесело плевать в серебряные фонтаны Петергофа, глазеть (и не только) на девушек, в то время когда Слепцов корпел над чертежами и нудно изучал физику и математику.
Мамаева, раз за разом попадавшего в какие-то смутные запутанные происшествия, всегда выручал Слепцов. Но однажды после откровенной и ненужной ножевой драки с южанами на Марсовом поле ничего поделать стало невозможно, и жесткая и откровенная бумага попала в деканат института, отчего собственно Павлик и попал на Кавказ в зону боевых действий, правда они уже почти закончились. Мамаев всего лишь водил гуманитарные конвои по аулам и наблюдал, как горластые и недобрые чеченские женщины плюют ему вслед, а голодные злые, но гордые чумазые подростки кидают горную породу в спину.
«Стрельну», — думал Павлик, — «стрельну», — но автомат так использовать и не удалось, хотя такое желание конечно присутствовало.
После армии Мамаев со Слепцовым любили сидеть возле университета и наблюдать, как белые веселые кораблики стремят по фарватеру реки, а на них сидит развеселая подвыпившая публика в бордовых пиджаках и золотых цепях, и если Андрею как-то себя реализовать удалось (он устроился в Ленэнерго и даже зачем-то купил байк и разгуливал в коже), то Павлик, как уже говорилось, уехал в Барселону и это расставание было болезненным для обоих, потому что, в конце – концов, они были друзьями, а не просто ненужными и пустыми знакомыми.
Я хорошо помню тот снежный и постылый день. Над зданием аэропорта Пулково вился молодцеватый триколор, розовые пузатые снегири сидели на разлапистых пушистых елках, Павлик зачем-то перед вылетом жевал жгучее ленинградское мороженое (на память, наверное), а закованный в заклепки Андрей смотрел на него, не мигая, и размышлял: «Зачем и к кому ты едешь, там пустота».
Павлик доел мороженое, выкинул белесую деревянную палочку в мусорный контейнер и медленно и степенно пошел на таможню. Андрей помахал ему рукой в перчатке без пальцев, вышел на улицу и уселся на спортивный байк, даже не обернулся. Зачем оборачиваться.
Когда Мамаев возвратился в Россию с Хрусталевой, Слепцов его тоже встречал, и мне показалось, хотя Паша ничего и не заметил, что Андрей очень долго и въедливо смотрел на Ирину, словно примеривался, что случится дальше и будет ли жизнь его друга прекрасна, прозрачна и радостна, но возможно мне это показалось. Ведь Слепцов просто духовный человек. Над его открытым и ясным лбом всегда висел как бы церковный нимб. Это сияние возможно меня и смутило, буддистскими практиками Андрей занимался уже тогда, может мода, может на самом деле зов сердца.
Что бы в тот миг ни произошло, но жизнь их покатилась стремительно. Я говорю их, потому Слепцов стал частым гостем в хрустальном доме Павлика.
Почти каждые выходные они (Ира, Паша, Андрей, Оленька, сука Герда и кобель Примус) сидели на берегу Финского залива и жарили шашлыки. Загадочный синеватый пахучий дымок вился над мангалом, шипела поджаренная баранина, рекой лилось красное сухое испанское вино, маняще звучал сладковатый голос Хулио Иглесиаса, прыгали грудастые коричневые воробьишки и воровали со стола крошки армянского лаваша, Оленька ходила у воды и кидала камушки, садилось зачарованное лучезарное светило.
Жизнь — прекрасна!
3
Когда это началось?
А бог его знает. Наверное, это был восхитительный негромкий душевный вечер. Когда разговоры ни о чем льются плавной безмятежной рекой. Когда пыхтит сауна, и все уже готовы принять обволакивающие теплые процедуры. Но, скорее всего, это был день, потому что иначе Павлик этот злосчастный клетчатый невесомый шарфик на шее Андрея не разглядел, а тут он обратил внимание и понял, что это тот самый элемент гардероба Хрусталевой, который он подарил ей на Восьмое марта. А теперь он, значит, красуется на длинной и почему-то, как показалось Мамаеву, костлявой шее Слепцова.
«Может он заболел», — подумал Пашка, — «и она ему дала?».
«Но шарфик шелковый, он не греет».
Кожаный Слепцов, стоящий у монструозного стального байка, достал из-за пазухи скорченный мятый платочек и вытер зеленые жидкие выделения, провисшие на его носу, и зачем-то сказал:
— Весна.
— Весна, — повторил Пашка.
В марте всегда хочется счастья. Счастье — это услужливый метроном, отсчитывающий деления жизни направо и налево кому ни попадя, только и следи, чтобы уловить момент, а не то суровая стрелка вернет всё назад.
Павел в принципе не обратил на это событие внимания, но иногда, когда наступала ночь или Ирочка засыпала на диванчике в гостиной, он склонялся над ее скуластым веснушчатым лицом и думал, что что-то ему стало мешать. Какая-то странная и необъяснимая особенность появилась в его крепком мужицком организме, и теперь не дает ему покоя, как глупые и беконтрольно плодящиеся тараканы на блестящей дорогущей итальянской кухне. Вроде и избавиться от них надо, но ничего не получается. Не помогают ни новомодные китайские средства, ни проверенные вековые дедовские способы.
Однажды Павел приболел. Ему еще хватило сил спуститься к воде и накормить Примуса и Герду, но потом прошиб пот, подогнулись мощные тяжелые ноги, и Мамаев прилег на кровать, не поехав с Хрусталевой на работу. Она сама завела Джип, сама вывела машину на трассу и сама отвезла Оленьку в садик.
Мамаев грузно лежал на кровати и тупо переключал каналы телевизора. Кругом шел позор. Ненужная и бессмысленная речь ток-шоу полная крика и ругани с трудом проникала в его отяжелевшую оттемпературенную голову, и Павлу стало казаться, что на телевидение проникли какие-то злосчастные и отъявленные тролли, и даже детский канал «Карусель» не может передать ему так необходимые радость и любовь.
Павел выключил черный ящик и полез в компьютер. Хрусталева забыла свернуть социальную сеть и ему раскрылась какая-то загадочная переписка с незнакомцем-удавом (на юзерпике красовалась змея), в которой Ирочка сообщала, что грязный пес заболел.
— Что с Примусом, — подумал Мамаев.
Потом Хрусталева еще что-то сообщала про грязного пса, и Паша даже встал и измученный и дрожащий, в ознобе побрел во двор до собачьей будки, но кобель Примус, звонко лая и повизгивая, выскочил из конуры и уткнулся мокрым носом ему в колени.
— Лежи, лежи мальчик, — сказал Мамаев, погладил собаку за ушами и вернулся в дом. Потом он опять полез в компьютер, но будучи человеком в общем-то компьютерно безграмотным как-то неудачно свернул окно, и вся эта чудовищная переписка закрылась и больше не отображалась на экране. Он только помнил, что удав забавно и мило улыбался Ирине.
Вечером Мамаев ничего не спросил у Хрусталевой, которая задержалась почти на три часа. Все-таки это неправильно ничего не спрашивать у жены, тем более, если есть такой необычный и подозрительный повод, но Павлу казалось, что подозрения это и есть поражение. Он, как мужчина, как хозяин семьи, должен разобраться сам, чтобы вынести сложное и решительное суждение. И вот это желание или, точнее, требование утвердить мысль без постороннего участия женщины и сыграло, как мне кажется, с Мамаевым дурную шутку.
Он посадил Оленьку к себе на коленки, потенькал дочку, поводил рукою по волнистым невесомым волосам, потрогал губами мочки ее ушей, а потом неожиданно спросил Хрусталеву:
— Кто такой удав?
Ирочка подняла на мужа прозрачные сероватые глаза и ласково улыбнулась:
— Удав — это африканская змея, — и ушла принимать душ.
За стеклянной стеной пошел дождь. В апреле дожди не редкость, но в средней полосе в апреле обычно еще идет снег, а здесь хлынул необъяснимый щедрый ливень. Стрелы соленых колючих слез покрыли прозрачную слюду, но вдруг поток стих, и со всех сторон запели лесные птицы. Им уже давно хотелось света и тепла, до него оставалось совсем немного, какие-то две недели, но именно последние дни самые тяжелые.
4
Летом в хрустальный дом заявился тесть. Игорь Платонович непревзойденный рассказчик, блестел красной сигнальной лысиной и сообщал новые анекдоты, хотя в наш век повсеместного распространения Интернета любые шутки свежими быть не могут, так как их первооснова — Сеть.
Паша с тестем чувствовал себя нехорошо. Мамаеву казалось, что из-за зависимости от Игоря Платоновича он живет в долг и не может полностью реализовать мужскую сущность, и поэтому ему приходилось терпеть эти белые искрящиеся импланты, холеные маленькие женские ручки, шикарный итальянский костюм «Бриони» и быструю неотчетливую речь.
— Выпьем же за соучастие, — кричал тесть и повыше поднимал рюмку с двенадцатилетним виски.
После выпивки, закуски и сауны Игорь Платонович предложил новую бизнес-идею о проникновении компании в город Сочи, где у него в администрации служил сокурсник по торговой академии, поэтому возможно получить налоговые льготы и пониженную арендную плату.
— Гип-гип ура! — вращал глазами тесть, а Мамаеву хотелось просто тишины и одиночества, потому что именно этого он был лишен уже давно, лет пять своего нужного брака, и возможно только Оленька вызывала в нем безотносительно притягательные чувства.
Поэтому когда пошло обсуждение, он легко согласился с Хрусталевой, что в Сочи поедет она, хотя ему, конечно, тоже хотелось увидеть Черное море и окунуться в его синеокую манящую кряжистую волну, понаблюдать за однообразными альбатросами и покидать в лоснящихся чаек белыми пахучими кусочками хлеба.
Я тоже бывал в детстве на море. Папа взял меня на руки и поднял высоко-высоко и сказал:
— Смотри, там Турция.
— Там турцы? — спросил я.
— Там турки, — ответил папа и поставил меня на землю. Я взял горстку рыжего песка и стал перебирать его в ладошке. Песчинки перелетали, как слайды диафильма, некоторые были влажными и прилипали к детским пальчикам. Мне хотелось дотронуться до песчинок губами, но папа запретил это делать.
Когда Хрусталева уехала в Сочи, Мамаев немного загрустил, но Оленька не давала ему тосковать, хотя Паша хорошо помнил, как Ирочка, собирая в пузатый кожаный бежевый чемодан вечерние платья, синтетические купальники, трогательные туфельки, белые панамки и откровенные маечки, посмотрев ему в глаза, даже не отводя взгляда произнесла:
— Мужчине почему-то кажется, что женщина не имеет право на выбор и если она выбрала, то это предательство, — и это гнетущее слово «предательство» слюной засело у него во рту и никак не давало ему уснуть.
По ночам он даже стал вставать и выходить во двор, чтобы покурить (он начал курить). Синеватый дымок сверлил крышу мира, и Мамаеву казалось, что жизнь нудна и бесконечна, к тому же куда-то запропастился Слепцов. Паше никак не удавалось дозвониться до Андрея, хотя именно сейчас он был ему нужен с его буддистскими штучками и йогой.
Мамаеву верилось, что если позвать друга и выпить с ним немного пива или красного сухого испанского вина, то все наладится, и эта душившая его непотребная боль пройдет как детская занудливая ветрянка.
Андрей появился, когда уже приехала Хрусталева, и они с Мамаевым пересеклись в центре, на Невском, зашли в пивную и заказали по «Туборгу».
Если честно, то Паша никогда не понимал Слепцова, ему казалось, что в его жизни нет отчетливого стремления. Того, что заставляет мужчину жить ради семьи, что движет мужчиной и позволяет ему не сойти с ума и не пасть в ненужную бесконечную безответственность.
И эта кожа, и этот байк, и эти фенечки буддистские (медитация, поездки в Непал, йога) казались Мамаеву защитной реакцией слабовольного организма на неспособность вести, как понимал Паша, правильный (единственно правильный) образ жизни.
Иногда Мамаев чувствовал (даже Павел испытывал какие-то эмоции), что Слепцов понимает это странное и покровительственное настроение Мамаева к нему и, наверное, готов спорить и протестовать, но из-за лени и врожденной интеллигентности это делать не может или не хочет.
В свои тридцать восемь Слепцов не был женат и не имел детей, скрипел на должности младшего инженера в Ленэнерго и был этим полностью доволен.
— Смотри, где я был, — Андрей показал на айфоне цветные едкие фотографии отеля «Наобум» с пальмами и жалюзи. Солнце заливало все вокруг, бегали детишки, юркие и жизнерадостные дельфины на заднем плане чертили морской горизонт.
Если честно, Мамаеву было наплевать, где отдыхал Андрей, но он зачем-то всматривался в эти сладкие и манящие снимки, как арктический полярник глядит на приближающий вертолет с ответственным грузом с большой земли.
Все это время Павлу хотелось что-то рассказать Андрею, но он никак не мог сформулировать, что же он хочет высказать. Когда же он понял и ощутил, что он хочет произнести, Андрей засобирался домой, и они и расстались.
Дома Павел сел напротив стены и уставился в залив. Над Финским заливом, расправив крылья, парила белоносая остроклювая чайка, и иногда казалось, что сейчас она отвесно упадет за мелкой рыбешкой в зыбкую воду и уже не вынырнет, но нет, птица выскакивала пенопластом и победоносно взмывала верх, как штандарт на боевом морском вооруженном корабле.
Это бы ничего не произошло, если бы Хрусталева промолчала. Ирочка сварила кофе, расположилась рядом в широком плетеном кресле и уставилась на серые могучие волны. Потом зачем-то перевела взгляд на Мамаева и произнесла:
— Знаешь, как назывался отель в Сочи? «Наобум», — и рассмеялась.
Но Павлик ничего ей не ответил, он просто подошел к Хрусталевой, обнял ее голову и ударил ею о стеклянную хрустальную стену.
Кровавое сухое испанское вино брызнуло из пробоины в черепе, и мне до сих пор непонятно, как рухнула стеклянная стена, но она развалилась, будто от выстрела, словно и не было ее, и просто не верится, что острые колючие осколки ничего существенного не отсекли у наших героев, а просто впились пулям в кожу.
На сработавшую сигнализацию приехали полицейские и забрали невменяемого Павлика в районный участок, а измученной и изуродованной Хрусталевой вызвали скорую медицинскую помощь.
Я бывал в этом милицейском участке и заходил к Павлику в камеру. Он сидел серый на нарах, облокотившись о стену, и смотрел в потолок. По потолку ползала черная глазастая разлапистая муха, как полноценная и единственная хозяйка.
Павлик измученно спросил меня:
— Она жива?
— Жива.
— Если бы не эта дрянь, я бы все спросил у Андрея.
— Что все?
— Самое главное.
Я ничего не понял и вышел покурить. Мне было жаль Оленьку. К тому же отменили хамон. Бедный хрустальный дом!